'Ну что ж, хороший подарок, недорогой, но со значением',- подумал я... и поспешил, потому что один из дарителей закончил: 'Библию с автографом самого Довганя...'
Ну что тут скажешь?.. Лучше бы, конечно, все-таки с автографом автора... или хотя бы его редакторов... Но это так, к слову...
Поэтому мысль о возможных инвестициях в мою программу со стороны фирмы, глава которой расписывается на Библии и фотографируется на водку, не могла украсить собой мое скромное воображение. Я не очень деловой человек, а если точнее - совсем неделовой. Поэтому и передача не идет. Ну а Русланова - тем более! Ни одного своего достижения - ни званий, ни премий, ни триумфов - она не обернула в свою пользу. Я уже говорил, что входить в рынок, будучи обремененным идеалами, трудно. А она с идеалами, непрактичным грузом, висящим на легких ногах благополучия. Идеалы, знаете ли, мешают свободе маневра, поэтому ни богатства, ни машины, ни бриллиантов, ни норковой шубы у Нины нет.
Есть скромненькая квартирка, в которой она живет вдвоем с дочерью, ежемесячная зарплата в театре, которую получает в день американский мусорщик, да гонорары за нерегулярную работу в кино. Эти гонорары, а тем более сумма ее оклада в театре вызвали бы только недоверчивую улыбку у любой европейской актрисы такого же ранга, а потом восклицание, что- нибудь типа 'не может быть!'. Может, леди и джентльмены, еще как может!
Можно, оказывается, народной артистке быть одновременно знаменитой и бедной.
Бедной не только по сравнению с ведущими актрисами Запада, но и по сравнению с любой карликовой звездой нашего шоу-бизнеса. Быть далекой, во всяком случае, от элементарного благополучия и достатка...
Можно быть одновременно всенародно любимой и одинокой...
Можно купаться иногда в цветах и славе, но одновременно знать, что по большому счету тебе никто и никогда не поможет...
Можно сегодня быть у всех на устах, а уже завтра о тебе никто и не вспомнит, если ты не пойдешь все-таки 'по пути реформ' и не подогреешь интерес к себе чем-нибудь вроде скандала...
Но еще лучше - внезапная смерть, тогда взлет популярности будет гарантирован. А самое сенсационное - это самоубийство, тогда, уж точно, все газеты... дня два... и по телевизору скажут...
Печально и слишком типично для нашей необъятной Родины. Хорошо бы все-таки, чтобы помнили и о живых, в особенности о тех, кто не способен раздеваться публично и не может предложить рынку ничего, кроме собственного таланта.
Хорошо бы, но это так... пустое, вялые призывы без минимальной даже надежды, что их кто-нибудь услышит...
'Все России верны, всем взаимности нет от нее',- как высказался однажды поэт Юрий Ряшенцев, написавший, оказывается, не только 'Пора, пора, порадуемся' - этот радостный французский шлягер для захламленной русской территории, но и вот эту приведенную выше строку. Он еще там же написал: 'Всем вам счастья, друзья, ну а с горем - не будет проблем'. Нина хлебнула горя предостаточно. Начиная с детдомовского детства, жизнь не переставала ее колотить. И она научилась обороняться. Держать удар. Научилась быть сильной и временами даже вредной. Поэтому у нее репутация 'сложного человека', своенравного. А вы попробуйте-ка быть простым человеком с легким характером, имея за плечами такую судьбу. Ведь надо было выжить и стать той Руслановой, которую знают как одну из лучших актрис той самой любимой России, от которой нет взаимности. Поэтому так... Вот такой характер...
Конечно, Русланова - стихия, по сравнению с которой тайфун 'Торнадо' легкий майский ветерок. Легенда о том, что она правой рукой может нокаутировать плотного мужика, тоже выросла на реальной почве. Да, был такой случай, причем с милиционером, который привычно хамски с ней разговаривал.
Все это есть, но ты одна, и надо растить дочь. И еще - свой талант. А таланты ведь у нас как растут? Да как сорняки: упрямо, дико и с колючками, вопреки всему. Не благодаря чему-то, а именно вопреки. Их выпалывают, с ними борются, а они все равно растут. Дикорастущие у нас таланты. Редко бывает, когда талант вырастает в тепличных условиях. У Нины не тот случай. Все - своим талантом и полагаясь исключительно только на саму себя, без 'помощи'папарацци и желтой прессы.
А ведь у нее не просто талант, у нее редчайшая его разновидность талант интуитивный. Если она и не знает, как играть, то догадывается. У нее редкое чутье на правильную форму, на юмор, на возможное проявление любви. 'А откуда любовь-то в этих обстоятельствах?' - спросите вы.
А оттуда, что ей вовсе не хочется быть сильной, она вовсе не 'битая тетка', как может показаться, а женщина, которой хочется быть слабой и нежной, но жизнь не дает ей шанса быть такой. Я помню, я знаю, я видел, какой неожиданно мягкой, женственной и красивой может быть Нина Русланова. Вы только перестаньте выпалывать ее, как сорняк, окружите ее нежностью, растопите в любви, и тогда!.. вы увидите...
Мы пришли к ней домой. Она, хоть и знала о встрече и съемке, все равно поначалу держалась напряженно и настороженно, готовая к отпору в любой момент. Но постепенно оттаяла, почувствовала, что никто ее не обидит сегодня, и вот мы сидим, выпиваем, балагурим и на камеру уже не обращаем никакого внимания; а если что-то не то проскочит - вырежут при монтаже.
Я беру гитару и пою ей песню с надеждой еще поднять наше, ее настроение, песню, в которой есть что-то очень важное и про нас:
Когда-то в юные года
Нам ворон каркнул: 'Никогда!',
Но не случилось ни черта
Того, что он накаркал.
И есть на свете чудеса,
И есть на свете паруса,
И море есть, которое не значится на картах!
Да-да, то самое, которое озеро Чад с Кайдановским, которое было в нашей жизни и которое всегда есть у нас, что бы ни случилось. Как мечта... Или нет - высокая уверенность в том, что мы все-таки верно живем и себе не изменяем...
Мой друг, какая благодать - жить, восхищаться, рифмовать.
Не покупать, не продавать, давай содвинем рюмки.
Четыре сбоку, ваших нет, нам вместе скоро триста лет, Но в душах тот же вольный свет, мы нынче - снова юнги, - пою я, и лицо Нины светлеет, и мы сдвигаем рюмки, и Саша вытирает с усов 'непрошеную слезу'.
Съемка закончена. Мы выходим на улицу, идем по переулку Вахтангова, мимо нашего училища, путем нашего театрального детства, к Арбату. Хохочем, валяем дурака... Саша в Нининой шапке, которую она на него в шутку нахлобучила, я в расстегнутой куртке и Нина - в розовом пальто за пятьсот рублей...
Суровый наш худрук Вера Константиновна Львова внушала страх всем студентам.
Когда она дребезжащим старушечьим сопрано кричала на кого-нибудь из нас, у жертвы ее гнева кровь не стыла в жилах, она просто сворачивалась. Но это была лишь форма поддержания дисциплины, по-другому с этими отпетыми студентами, наверное, и нельзя было. На самом-то деле Львова была добрейшим существом, она всем студентам одалживала деньги и часто забывала о долге, удивлялась, когда возвращали. Но больше всех она любила Нину, она чувствовала, что из девочки будет толк, а перед всяким талантом Вера Константиновна втайне преклонялась. Втайне потому, что нельзя было этого показывать опять-таки из воспитательных соображений.
Пожалуй, педагогика была основным даром Веры Константиновны, актерское ремесло или тем более режиссура - не самые сильные ее стороны. Спектакли ставили в основном другие. Вот, например, Этуш, чей актерский талант вызывал у нас безусловное уважение и доверие. К тому же тогда прошел по экранам фильм всех времен и народов 'Кавказская пленница', в котором Владимир Абрамович блеснул исполнением роли человека, как сейчас принято говорить, кавказской национальности. И все студенты - уральской, каспийской, средневалдайской и балтийской национальностей - были очарованы экранным юмором Этуша. Эта роль потом навечно прилипла к Владимиру Абрамовичу, как и сказанное с акцентом: 'Красавица, комсомолка, спортсменка' - к Наташе Варлей.
Когда мы с Ниной вышли из ее дома на улицу, то прямо на пороге Щукинского училища встретили Владимира Абрамовича. Стали вспоминать поставленный им дипломный спектакль 'На дне'. Жаль, что уже камеры не было и наша - действительно неожиданная, а не заложенная в сценарий - встреча не была снята.
В 'На дне' были заняты почти все, кто уже побывал на страницах этой книги, ну, кроме Задорнова, разумеется, по объективным причинам, и еще Дыховичного, который в ночлежке Хитрова рынка смотрелся бы так же, как Людвиг ван Бетховен на дискотеке или, допустим, белый смокинг - на отдыхающем в подъезде бомже. Иван в ночлежке на нарах было бы почти то же самое, что Сережа - в Израиле (о Сереже вы уже читали в главе 'Однокурсники').
Сережа в спектакле исполнял роль Васьки Пепла. Стихийное, удалое русское буйство воплощал Сережа в этом образе: то есть все то, что в Израиле совершенно не нужно. Саша Кайдановский был Сатиным, Леня Филатов Актером (лучшая, кстати, его роль в дипломных спектаклях), а Нина Русланова очень здорово сыграла Настю, подругу Барона. Барона изображал я, беззастенчиво и беспомощно копируя все то, что по описаниям современников делал в этой роли Качалов. Все - вплоть до картавости и внешнего вида. Между Качаловым и Качаном была столь же широкая пропасть, как и между фамилиями. То был Ка-ча-лов, а тут как бы усеченный Качалов - просто Качан, усеченная бледная копия. Не горжусь я той своей ролью, нет, не горжусь...
Сережа Вараксин играл небольшую роль Алешки, а Лукой был Стасик Холмогоров, с которым вы еще не знакомы. Имя Стасик ему очень шло, его иначе никто и не называл. Белокожий, полноватый, улыбчивый и весь такой кудрявый-кудрявый Стасик. Его кудри были 'цвета беж', как написал Филатов в песне 'Оранжевый кот', но Филатов там - про апельсины, а я - про Стасика. Его белая-пребелая кожа имела одно свойство: если Стасика что-нибудь смущало, она рдела, и (даже не извиняюсь за штамп) нежный девичий румянец разгорался на его щеках. Стасик был награжден природой еще и светло-рыжими, в цвет волос, ресницами. Словом, Стасик - и все тут... И если бы определение 'кровь с молоком' не было так противно по содержанию (сами посудите кровь с молоком. Вдумайтесь только! Какой-то жуткий напиток для новорожденного упыря), то в общепринятом смысле оно бы Стасику очень подошло.
Когда мы через много лет встретились на Пушкинской площади, он был все тот же Стасик, точно такой же, только располнел побольше да кудрей чуть поменьше, но, когда он протянул мне свою визитку, я прочел: 'Стас Холмогоров. Артист'. Вот так вот! Сейчас я вас порадую игрой слов: став Стасом, Стасик статус сменил. Видно, нехорошо ему было в той стране, куда он собрался, оставаться Стасиком. И даже простое слово 'артист' в его визитке выглядело как звание.
Стасик учился хорошо, играл на гитаре, пел некоторые наши с Леней песни, потом работал с Леней же в Театре на Таганке, ничего большого и значительного там не играл, а вскоре после нашей случайной встречи уехал далеко-далеко, в Канаду. Говорят, у них там есть даже какой-то русский театр, в котором Стасик, пардон, Стас и работает. Сережа теперь тоже туда собрался, видно, иврит дался ему не так легко, как хотелось бы.
Место нашей последней встречи - Пушкинская площадь - будто специально выбрано для того, чтобы я, после того как Стасик ушел, остался там, посмотрел на памятник и вспомнил то,что из нас делал...
Пушкин
...хотя, полагаю, формирование вкусов и личностей студентов театрального училища им. Щукина в планы поэта не входило. Но надежда на это у него явно была. Иначе не написал бы: 'И назовет меня всяк сущий в ней язык',- что и высечено на пьедестале рядом с фамилией, без которой тут запросто можно было бы и обойтись. Точно так же возле каменного изваяния лошади можно не писать 'лошадь'. И так ясно, что не заяц.
Ведь стоит же в Швейцарии памятник человеку в котелке и с тросточкой, на котором высечено: 'От благодарного человечества',- и всем ясно, что это Чаплин. Но у нас, видно, не всем.
И вот гляжу я на Пушкина, зеленого, с голубем на голове, и повторяю про себя его слова, в который раз удивляясь их 'современности':
