Стихи Виталия Калашникова, которые очень нравятся Бакшутову, Давыдову и Маше

Он суетился, ничего не видел —
Она стояла, он ей говорил,
подай мне, принеси — она стояла,
потом пошла, ладонью прикрывая рот;
и он пошел,
и чемодан понес, и если бы не кот,
орущий в чемодане (кот вернулся
и жил один здесь), он бы обернулся.
А так он говорил коту: не ной,
сейчас придем, и примерял иной
путь, на котором он давать
не сможет ни на миг себе покою,
чтоб ничего не помнить и не знать,
без сил под утро падая в кровать
и быстро засыпая,
         как землею.

1987

,

ПИСЬМО МАРИНЕ ПАЛЕЙ

А я был в Крыму. Танаис потихоньку затих — я был там с актрисой в последнее из воскресений: зовут Маргарита (фамилия комкает стих), ну эта, что в «Зеркале» или в 'Собаке на сене'. Раскопки и степь поменялись нарядом своим: степь желтая с красным, а камни вовсю зеленеют, полно запоздалых гостей, тут сентябрь, а им как будто начхать — пьют чаи, загорают, балдеют. Последние дни! Каждый хочет урвать хоть чуть-чуть, как будто зимой не налюбятся, не насмеются. Все женщины в просьбах, в глазах откровенная жуть — за них я спокоен: они хоть добьют, но добьются. А я распеваю: увольте, увольте меня. Я все это помню! И еду к себе в мастерскую, подруга в Москве на гастролях, а я у огня сижу целый день в одиночестве и сочиняю. Вот вызов пришел — друг опять приглашает в Берлин — поеду зимою, а если Ростов не отпустит, то я не печалюсь особенно, Хоннекер с ним, — опять эмигрирую в Рим — там Вергилий, Саллюстий. Ну, что еще можно… у наших с тобою друзей пока все в порядке — решают стрекозьи проблемы. Обком с перепугу вернул самолеты в музей, ко мне же вернулись обычные мысли и темы. С утра — холодина, не выкупаться, не постирать, а днем в каждой щели торчит запах прели и гнили, дожди зачастили, и время уже разбирать тот домик, который весной для тебя сколотили.

1986

,

ПАВИАНУ БЕСХВОСТОМУ

М. Кулаковой

Люди плачут, а боги смеются.
Завывает высокий тростник.
Мимо носа проносятся блюдца —
У обочины новый пикник.

И блаженны, проросшие в мир
В те минуты, когда у дороги
Омываются ноги, и боги
Погружаются медленно в пир.

Но, позволь, собеседник ли ты
Или все-таки зрелища зритель?
Утеплитель ты или обитель?
Опылитель ты или цветы?

Значит, вновь аргумент ощипать,
Теплой курицей бить по мордасам…
И тростник, не желающий мяса,
Надрывается плесенью стать.

Но положен предел саранче,
И солярис толпы подубоен,
В этом гаечном горнем ключе
Мы зажаты, как нолик с резьбою.

И не пробуй в иной пантеон,
Не ныряй в куропатку, как в детство,
Там из цели становятся средством,
Там в собаках почил Актеон.

Разве выход — безгрешный штатив?
В колоске коллапсировать ломком?
И не страшно ли, мышь придушив,
С ней играться безмозглым котенком?

Есть прорехи в планиде греха,
И сквозь них прорывается хохот.
Мы нечайны, как кровь или похоть,
Или точка в средине стиха.