трава. Убедившись, что разоренное село пусто, они пошли смелее.
Поодаль стояло еще три дома. Они казались побогаче, потому что были больше и за ними виднелись сады и огороды, правда, очень маленькие. Ни одна курица не попалась им на глаза; тщетно пытались они уловить запах хлева «ли дыма. Полное запустение. Перед дверью одного из домов в грязь было втоптано плохонькое детское пальтишко, совсем крохотное. Растопыренные рукава встречали, их, словно радостно расставленные ручонки.
— И дети бежали, — сказал Голый.
— Нет ни души.
— Крыш нет.
— Огня нет.
Эти дома пострадали еще сильнее. Кровли обрушились внутрь. Все вокруг было завалено камнем и кусками штукатурки. Снарядом разнесло часть стены. Сады были опустошены, деревья поломаны, ограды разворочены, улья повалены и разбросаны по двору. Однако во всем этом беспорядке чувствовалась чья-то рука; казалось, все было передвинуто с определенной целью. Эта мысль мелькнула у обоих, но ни один на ней не задержался. Повыше, под старым дубом, стоял еще один дом. Приземистый, грубо сложенный из нетесаного камня.
— Вот здесь мы и спрячемся до рассвета, — сказал Голый. — Здесь будет спокойно.
Они поднялись к домику.
— О! — сказал Голый. — Кажется, здесь пахнет углями.
В углу небольшой комнаты находился очаг. На нем лежала горсть пепла. Голый потрогал кирпичи, потом пепел.
— Теплый, — сказал он. — Утром топили.
— Не немцы.
— Наши проходили. Может, такие, как мы. Ничего, пожарим мясо и спать. Дворец что надо!
Положив оружие, они стали собирать хворост и щепки. Им попалось несколько обгоревших дубовых балок.
— Дом был добрый. Крыша из самого лучшего теса.
— И покрыта самой лучшей соломой. Но сейчас крыши нет. Звезды могут смотреть на нас сколько угодно.
— Огонь хоть всю ночь держи. Издали никто не увидит. Да противник ночью и носа из укрытия не кажет. Не любит он темь в горах.
Голый отыскал чуть тлеющий уголек. Прикрыл его хворостом, щепочками и начал раздувать. Уголек разгорелся и осветил его худое, резко очерченное, заросшее лицо. Пламя вспыхнуло с дружеской готовностью.
— Ух, — произнес Голый, едва переводя дыхание — легкие совсем ослабли, — гори, гори! Дней пятнадцать не видел я этого блага. Доброго огня не видел. Огонь! Огонь! Огонь, товарищ мой, огонь! — растроганно говорил он, сияя от радости, и подкладывал щепки и куски балок в очаг. — Почему бы всем людям не иметь огня? Дай, брат, каждому огня, каждому тепла! А у вас, в Сплите, где разводят огонь?
— Чаще всего в плитах. Но есть и очаги.
— Люблю смотреть на пламя и жар.
Мальчик раскладывал на плоском камне куски конины. Голый извлек из карманов свои запасы.
— Вот и мясо. Пожарим все, а то испортится. Дорога впереди длинная. Как стемнеет, сразу ляжем. Выйти нужно до рассвета. Где наши бригады, мы не знаем. Какие обстоятельства определяют их движение, сейчас сказать не могу. Будь у меня карта, я бы установил возможное направление. Но у нас есть только нос! — Голый говорил как во сне.
— Найдем. Нам не привыкать.
— Где бы мы ни были, борьба зовет нас. Надейся на меня, товарищ. Третий год брожу я по горам и долинам. Эх, огонь, огонь, отец родной. Гори, гори ярче. Теперь уж скоро и жар будет. Эх, браток, браток…
— Что?
— Пойдем со мной в Банью. Вот увидишь картошку! Картошка! Какая у нас картошка! Захочешь умереть с голоду и не умрешь! Невозможно. Печешь себе картошку в лесочке. На углях печешь. Можешь и сварить, коли есть в чем. Можешь и пожарить на масле, а то и свининкой или говядинкой сдобрить.
Снаружи послышался тихий шорох.
Голый мгновенно, даже не взглянув на дверь, бросился к пулемету и направил его в сторону выхода.
Мальчик тоже схватился за винтовку, хотя и не так стремительно. Но тут же опустил ее. Он стоял ближе к двери и видел, что в нее просунулась старушечья голова.
— Бабка! — воскликнул он.
В двери показались седые волосы, а затем морщинистое лицо.
— О! — удивился Голый, но тут же взял себя в руки. — Заходи, мать, — сказал он и быстро положил пулемет.
Старушка оперлась о косяк:
— Говорила я, что наши.
— Кому говорила?
— А так, сама себе.
— Разве ты одна?
— Одна я. Как есть одна.
— Правда?
— Правда, истинная правда!
— А в селе есть фашисты?
— А что им теперь здесь делать, будь они прокляты!
— Тогда заходи. Мы, видишь ли, ужин готовим. Не знали мы, что здесь хоть одна живая душа есть. Входи, входи. На дворе хоть и не холодно, но не так уж и тепло. Как же это ты одна живешь?
— Никого не осталось. Кого убили, кого увели, кто с партизанами ушел.
— Вот как!
— Да, так. Сначала пришли итальянцы, пожгли дома, людей выгнали. За ними пришли четники. Снова стали жечь дома. Человек десять убили. Вот под этим дубом и застрелили, сказали: другим на устрашение. Ну, а когда сюда немцы подошли, люди оставили село и ушли с партизанами. А моих немцы убили.
— А ты, значит, осталась?
— Да.
— А чего ж ты одна осталась? — гнул свое Голый, не замечая, как бередит рану в душе старухи.
Старуха нахмурила лоб, пошевелила губами: глаза ее растерянно заморгали.
— Сама, видно, не знаешь. Ну, да ладно. Дрова прогорели, давай мясо жарить. — И, понизив голос, сказал мальчику: — Выйди погляди, что на дворе.
Мальчик тяжело поднялся и вышел. Голый, поворошив огонь, выгреб немного углей в сторонку.
— Хороши угольки, мать. А нет ли у тебя, товарищ, немного соли?
— Соли?
— Ну да, соли.
— Немножко есть.
— Есть?
— Есть.
— Вот здорово! Может, и муки немного есть?
— Есть.
— Принеси, — попросил Голый, пристально глядя на старуху.
— Хорошо.
В дверях показался мальчик.
— Горит! — сказал он.
