Тот на цыпочках отступал от хозяйки. Одна рука у него была забинтована.
— Это ты, Хачим? — шире открывая дверь, спросил капитан.
— Разве ты не спишь, капитан? — смущенно спросил Тиунов, взглядывая на хозяйку.
Она встретилась с его взглядом своими сердитыми глазами и тут же ушла к себе в комнату, хлопнув дверью.
— Ты откуда? — сторонясь у двери и пропуская Тиунова в дом, спросил Батурин.
— Из-за Волги. — Сняв свою мерлушковую шапку, Тиунов положил ее на стол, опустился на стул. — Ты что же, хотел, чтобы я там пропадал? — заговорил он быстро и сердито. — Кормят в этом госпитале, как маленького, манной кашкой. И потом моя рука уже совсем скоро будет заживать. — Тиунов пошевелил рукой на перевязи.
Улыбаясь, капитан смотрел на его широкое лицо с блестящими глазами.
— А ведь мы с тобой еще и не поздоровались, капитан, — укоризненно сказал Тиунов и протянул ему через стол здоровую руку. — Ну, здравствуй. — Он с одобрением окинул взглядом стены комнаты. — Ты здесь хорошо устроился. Вот только хозяйка сердитая, — он понизил голос. — Для меня тут найдется местечко?
— А как ты думаешь, Хачим? — взглядывая на кровать, которая стояла напротив, спросил капитан.
— Не обижайся, капитан.
Тиунов снял сапоги, сходил во двор за своей буркой и, раскатав ее на кровати, лег, подложив здоровую руку под голову, а больную положив себе на грудь.
— Устал, — признался он, потягиваясь и шевеля белыми и маленькими, как у женщины, ступнями.
Капитан вышел из-за стола и, походив по комнате, подсел к нему на край кровати.
— Что ты думаешь о нашем положении, Хачим?
Тиунов посмотрел на него серьезными глазами.
— Думаю, капитан, что оно еще никогда не было таким тяжелым. — Он вдруг сел на кровать, согнув ноги в коленях, и, приближая свое лицо к лицу Батурина, угрожающе добавил: — Но идти нам больше некуда, капитан.
В доме Луговых поселился обер-лейтенант из 13-й германской танковой дивизии.
После августовских боев на Кубани дивизия ремонтировалась в прифронтовом тылу: восполняла убыль в личном составе, нашивала заплаты на броню танков, прибуксированных с поля боя.
…Загремели на лестнице шаги, без стука откинулась дверь, и немецкий солдат внес два больших чемодана. Он поставил их посреди прихожей на пол, деловито осматриваясь. За ним небрежно вошел, как входят к себе домой, молодой офицер с узкими погонами в розовых ободках.
Но, увидев Анну, смотревшую на все это с порога своей комнаты, он несколько смутился. Огоньки зажглись в его взгляде.
Обрушился на денщика:
— Сколько раз повторять, чтобы не врывался в чужие дома без спроса?
Мелкорослый заморыш-денщик в недоумении мигал глазами. Офицер обернулся к Анне.
— Извините, фрейлейн… Мне сказали в комендатуре, что вы знаете немецкий.
Между тем он снимал фуражку с серебряным орлом и вешал ее на гвоздик, спрашивая:
— У вас, фрейлейн, в сентябре всегда так жарко?
Но Анна уже закрыла за собой дверь в комнату. Если бы обер-лейтенант повел себя не так в доме у Анны, как он повел себя, а так, как вели себя во всех других домах его сослуживцы но дивизии, ей было бы легче. Все его сослуживцы сразу же повели себя в чужих русских домах, как хозяева, а он повел себя, как обыкновенный квартирант. И это сразу же сделало напряженной жизнь Анны.
Чаще, пока обер-лейтенант находился дома, она оставалась в комнате с больной матерью. Но обер- лейтенант предпочитал почти все время находиться дома, по целым дням просиживая в проходной комнате в кресле у окна с раскрытой книгой.
И этот вынужденный домашний плен скоро сделался для Анны невыносимым. Не век же ей было кормить больную мать тем, что принесет с базара Марфа Андреевна, которая по воскресеньям ходила на менку.
В клеенчатую сумку Анна положила свои выходные лаковые туфли, надеясь обменять их на базаре у немецких солдат на муку, которой уже не оставалось в доме. Обер-лейтенант, увидев ее на пороге комнаты, в полупоклоне привстал с кресла. Всего секунду Анна постояла на пороге и прошла мимо. Пожав плечами, он снова опустился в кресло.
Но когда она возвращалась в конце дня с сумкой, отягощенной мукой, он все-таки заговорил с ней, отложив в сторону книгу. Непритворное огорчение в его голосе сплелось с решимостью услышать от Анны ответ на свой вопрос.
— Судя по всему, для фрейлейн, — сказал он, без малейшей тени недоброжелательности глядя на нее, — все люди в такого же цвета мундире, как мой, на одно лицо.
Встав с кресла, он полузаслонил ей проход, так что надо было бы протискиваться между его плечом и дверной притолокой. Подняв глаза, она взглянула на него..
— Только откровенно, — отмечая ее колебание, подхватил он с живостью.
— Господину обер…
— Зовите меня Бертольдом, — разрешил обер-лейтенант.
— …обер-лейтенанту, — движением подбородка отклоняя его разрешение, продолжала Анна, — должно быть, известно, что тот, к кому вламываются в дом чужие, обычно меньше всего намерен разбираться, кто из них лучше, а кто хуже.
Обер-лейтенант рассмеялся:
— Ваша прямота заставляет меня изменить свое суждение о русских женщинах.
Анна не стала продолжать этот разговор, сумев все-таки протиснуться между дверной притолокой и плечом обер-лейтенанта в свою комнату. Но он и не пытался ее задерживать. По его мнению, мост через пропасть был переброшен. Удовлетворенный, он вернулся в кресло.
В следующий раз он уже приветствовал Анну, как знакомую.
— Вчера я так и не успел сказать вам, фрейлейн, что не всегда под одного и того же цвета мундирами могут скрываться одни и те же чувства, — заговорил он с видом, что всего лишь продолжает интересно начатый разговор. — Лично я, например, не согласен с моим товарищем Вилли, что, воюя с русской армией, мы воюем и с мирным населением.
Гораздо проще для Анны было понять того же Вилли, который жил этажом ниже и часто поднимался к обер-лейтенанту по лестнице. Этот, но крайней мере, предпочитал оставаться таким, каким был. Он явно не одобрял заигрываний Бертольда с дочерью хозяйки.
Однажды Анна слышала их разговор. Вилли принес с собой бутылку со шнапсом. Они сидели в комнате Бертольда за столом. Денщик поставил перед ними консервы, нарезал сало и, уходя, оставил за собой дверь неплотно прикрытой.
Бертольд, отхлебывая шнапс мелкими глотками, запивал его водой, а Вилли пил, не разбавляя и не закусывая. Вскоре он стал придираться к Бертольду.
— Ты, должно быть, хочешь дождаться, когда яблонька сама нагнется.
— Вилли! — вполголоса предупредил его Бертольд.
Но это оказало лишь обратное воздействие. Крышка стола затрещала под ладонью Вилли.
— Хочешь дождаться, да?!
Бертольд попытался повернуть разговор в другое русло:
— Знаешь, Вилли, нашу дивизию перебрасывают в район Моздока.
— Когда? — спросил Вилли.
— Во всяком случае, полк фон Хаке отправляется уже в начале октября.
Но Вилли не захотел, чтобы его одурачивали слишком долго.
— Увиливаешь?! — спросил он, повышая голос.
— Кто знает, — примирительно сказал Бертольд, — не в том ли вся сладость и состоит, чтобы яблоко
