само упало в руки.
— А вдруг яблонька возьмет и поднимет ветки, — захохотал Вилли совершенно трезвым смехом.
Бертольд встал, плотнее закрывая дверь в комнату Анны. Но и после этого Вилли не захотел утихомириться.
— Мало из таких, как ты, — гремел он за дверью. — фюрер выбивал гнили. Я бы сперва старуху спустил в окно, а потом занялся дочкой.
Из своей комнаты Анна слышала их разговор слово в слово.
— Фрейлейн нездорова? — спросил утром обер-лейтенант, вглядываясь в ее лицо своими немигающими глазами.
— Нет, — ответила Анна.
— Может, для вашей матушки нужен доктор?
— Ей лучше.
— Если чем могу служить… — он наклонил белесую, с гладко зачесанными назад волосами голову.
Только для того чтобы отделаться от его услуг, Анна сказала ему, что матери лучше.
Кровать матери стояла у окна. Сквозь ветви тополя переливалась излучина Дона.
— Приподними меня выше, — просила мать Анну. Анна подкладывала ей под спину подушки. Мать, не отрываясь, часами смотрела на зеленое задонское займище.
Все ярче у нее цвел на щеках лихорадочный румянец. Белые волосы венчиком разметались вокруг головы на подушке.
Знакомый врач, которого Анна уговорила прийти к ним, когда обер-лейтенанта не было дома, скачал, что надо поить мать куриным бульоном. По в доме давно уже не было ничего, кроме картошки и сурепного масла. Сама Анна выпивала на ночь стакан простого, без сахара, кипятка и утром, вставая, долго держалась рукой за спинку кровати. Вытягиваясь в длину, комната уходила из-под ног.
Не укрылась происходившая с ней перемена и от обер лейтенанта. Каждый раз, когда Анна возвращалась с менки, он перебегал глазами с ее лица на сумку. С каждым днем сумка тощала, солдаты из 13-й танковой дивизии и других немецких частей, квартировавших в Ростове, стремительно взвинчивали цены на муку и на картошку. Однажды обер-лейтенант сочувственно заметил:
— Вы изводите себя заботами о хлебе насущном, в то время как…
Анна прервала его:
— Мы привыкли есть только свой хлеб.
Он постарался превратить все в комплимент:
— Вам к лицу сердиться, фрейлейн Анна. Все-таки утром его денщик внес в ее комнату и молча положил на стол две круглые булки хлеба.
Вторую неделю в доме вообще не было хлеба, если не считать обвалянных в кукурузной муке картофельных лепешек, которые Анна пекла матери на сковороде на примусе.
Она вынесла булки хлеба из своей комнаты в прихожую и положила на подоконник.
Привставая с кресла, обер лейтенант спросил:
— Фрейлейн наотрез отклоняет всякую помощь?
— Да. И просит господина обер-лейтенанта отказаться от дальнейших попыток.
В следующее воскресенье Анна положила в сумку шерстяное синее платье, которое сшила себе для выпускного вечера в институте.
Когда проходила мимо обер-лейтенанта, он задержался взглядом на ее сумке.
— На рынок?
— Я уже просила вас… — начала Анна.
— Не буду, — поспешил заверить ее обер-лейтенант. Веснушчатая кожа у него на скулах еле заметно покраснела, глаза блеснули. Но он умел собой владеть. Голос его остался учтивым. — По крайней мере, — сказал он, — я хочу напомнить фрейлейн, что если так сложатся обстоятельства, а они иногда складываются независимо от наших желаний, вы всегда найдете во мне… — На секунду он смолк, глядя на Анну.
— Вы преграждаете мне путь к двери, — напомнила Анна.
— Простите, фрейлейн, — он отступил и сторону. Уже на лестничной площадке Анна услышала, как он с яростным восхищением пробормотал:
— Какое убийственное презрение.
Она остановилась у врезанной в глухой зеленый забор калитки и повернула железное кольцо. Во дворе продребезжал звонок. Забренчала цепь, под забор подкатилась собака. Анна невольно отступила: коричневая морда из щели под забором норовила достать ее ноги.
— Марш в будку! Ты забыл, что они уже всех твоих подголосков постреляли, — послышался голос за забором.
Женщина в фартуке, в чувяках на босу ногу появилась в калитке и вскользь, но так, что можно было не сомневаться — ничто не укрылось от ее серых глаз, оглядела Анну, останавливая взор на ее сумке. Скуластое, с разлитой под кожей желтухой, лицо женщины осталось бесстрастным.
— Здесь можно обменять вещи на продукты? — спросила Анна.
— Только верхнюю одежду и обувь, — равнодушно ответила женщина. Руки ее, сложенные под синим фартуком, шевельнулись.
— Именно это я и хотела предложить.
— Пройдите, — женщина отступила от калитки в сторону. Повернув голову, опять прикрикнула на собаку: — Тебе бы пора поумнеть, Волчок.
В тесном дворике, переходившем в сад, цвели на грядках гвоздики. Тень от деревьев лежала на посыпанной белым донским песком земле. Анна задержала шаги у гвоздик.
— Нет, не в дом, — подсказала ей женщина, неотступно идущая следом.
К задней стене дома пристроена была летняя кухня. Анна вошла в нее. Кирпичная печь, заняв полкухни, сквозной трубой уходила сквозь крышу. Полуторное окно на улицу затенено было снаружи навесом. На плите, со сдвинутой в сторону конфоркой стоял утюг.
Другой утюг Анна увидела в руке у сутуловатого, сухого сложения, мужчины в жилете, надетом на белую сорочку. Его коротко остриженная бурая голова была увенчана поднятыми на лоб очками в золоченой оправе. Горячим утюгом он водил взад и вперед по рукаву темно-серого суконного френча.
— Штопаное не берем, — движением головы опустив на переносицу очки и в упор рассматривая Анну небольшими черными глазами, предупредил мужчина.
— Мне это известно, — сказала Анна.
— Садитесь, — он указал глазами на стул. Он взял из рук Анны ее платье и повернулся к свету, рассматривая. — Еще что?
Она молча протянула ему козий пуховый платок. Лицо его будто несколько смягчилось. Но голос, когда он, отодвинув в сторону платье и платок, повернулся к Анне, остался неприязненным.
— Вы совершили ошибку, — сказал он, почему-то глядя на руки Анны.
Руки у нее были шершавые, красные. Последнее время, чтобы прокормить больную мать, Анна брала в стирку белье, которое ей доставляла Марфа Андреевна из больницы, где работала ночной няней. Но ночам Анна простаивала над лоханью. Где уж было остаться рукам белыми, если их разъедал щелок, а суровое; больничное белье плохо поддавалось стирке.
Но портной продолжал смотреть на ее руки сквозь очки колючим взглядом.
— Грубейшую, — добавил он. — Нарушили элементарное правило: ждать, когда позовут.
— Я ждала долго, — сказала Анна.
— Даже если бы вам все время пришлось ждать.
— Я думала, обо мне забыли.
Постепенно Анна начинала привыкать к обстановке этой кухни-портняжной и к этому человеку с неумолимыми черными глазами.
— И не одну ошибку, — продолжал он еще суше, будто чувствуя, что она смелеет, и давая ей понять,
