— Но первые печи Гитлер все-таки затопил для евреев и цыган. Поэтому и тебе пришлось завербоваться в казаки.
— Меня никто не вербовал. Я из госпиталя по собственному желанию в конницу попал.
— На то ты и цыган, чтобы при лошадях.
— И, по-моему, Шелухин, у нас с тобой воля одна. Ты мне еще на фронте рассказывал, как твой отец с матерью в колхозе жили.
Шелухин возмутился:
— Почему жили? Они и теперь в колхозе живут.
— Это хорошо, — с удовлетворением сказал Будулай. — Не кочуют с места на место. А теперь и цыгане должны будут всегда на одном и том же месте жить. Хотя у них и есть паспорта.
— Вот как ты разговорился, Будулай. Давай, давай, — поощрительно сказал Шелухин.
Но у Будулая уже потухли глаза, он провел рукой по лбу.
— Нет, уже все. — Вставая, он дотронулся рукой до бинокля, висевшего у него на шее на ременном шнурке, и стал спускаться с обрыва к Дону.
Проводив его взглядом, Никифор Иванович Привалов круто повернулся к Шелухину.
— На фронте я бы тебя, подлеца, за такие слова…
— За какие, Никифор Иванович? Я же ничего…
Но полковник Привалов, не слушая его, возвысил голос:
— Ты что же, думаешь, если он цыган, то не человек?
Забыв про субординацию, Шелухин обеими руками замахал на него:
— Это вы, Никифор Иванович, уже возводите на меня. Я с ним три года в одном разведвзводе прослужил. Может быть, я сейчас и выразился по привычке про цыган, так при чем здесь лично Будулай? Мы с ним и после войны… Спросите у Ожогина.
Ожогин подтвердил:
— Он, Никифор Иванович, действительно не со зла.
И отходчивый Никифор Иванович проворчал:
— Пора уже от этих привычек отвыкать. У нас в корпусе кто служил? Теми же дивизиями командовал кто? Горшков — донской казак, Шаробурко — донецкий шахтер, Григорович — белорус, Белошниченко — украинец, Сланов — осетин, начальник артиллерии корпуса генерал Лев — еврей. А первый комкор Алексей Гордеевич Селиванов — чистый русак. — Никифор Иванович остановился, прислушиваясь, как взрокотал под обрывом мотор.
— Вокруг острова поехал, — пояснил Тимофей Ильич. — У него и теперь почти как на передовой.
Воспламеняясь при этих словах, Никифор Иванович опять, как на пружине, повернулся к Шелухину.
— Вот видишь, он и теперь сражается с подлецами, пока мы здесь донскую уху запиваем донским вином. Ты, Шелухин, хотел над ним посмеяться, а посмеялся над собой. Потому что, если всех цыган без их спроса теперь к одному и тому же месту приговорили, то и твои собственные отец с матерью почти всю жизнь в своем колхозе беспаспортными прожили. — Никифор Иванович опять прислушался, но уже повернув голову в другую сторону острова, откуда стал приближаться рокот мотора.
— Возвращается, — пощелкав ногтем по стеклу своих наручных часов, заметил Тимофей Ильич. — Ровно за двадцать минут остров объехал.
— Значит, никаких ЧП на этот раз не произошло, — добавил Ожогин.
Мотор, пророкотав уже под обрывом, заглох. Шелухин рванулся с места.
— Я, Никифор Иванович, сбегаю за ним.
Тимофей Ильич попробовал остановить его:
— Он уже идет сюда.
Но, когда голова Будулая показалась из-под кромки обрыва, Шелухин все-таки бросился ему навстречу, с первых же слов виновато оправдываясь перед ним:
— Ты не сердись на меня, Будулай. Я, когда переберу, сам не знаю, что начинаю молоть. А с похмелья очнусь — и стыдно.
Песок осыпался у них из-под ног под обрыв.
— Я не обижаюсь, — отвечал Будулай.
— Ну а если нет, — уже опять усаживаясь на свое место и обмахиваясь от комаров сломанной веткой, продолжал Шелухин, — то я тебе про твоих родичей и кое-что веселое могу рассказать. Своими глазами, правда, не видал, но от верного человека слыхал. Стоит цыган перед витриной в городе и читает тот самый ворошиловский указ, по которому вам запретили кочевать. Чешет затылок и вздыхает: «Вот жмут!» Вдруг сзади рука ложится ему на плечо и ласковый голос спрашивает: «Кто жмет?» Цыган оглядывается, а это его вечный друг, милиционер. «Сапоги жмут». Милиционер смотрит на его ноги и смеется: «Так ты же босый». — И, перестав обмахиваться веткой, Шелухин поинтересовался у Будулая: — Ну как?
Будулай блеснул под усами улыбкой.
— Но ты же, Шелухин, забыл досказать, что ему ответил мой родич. «Потому, — говорит, — и босый, что жмут».
Все засмеялись, а Никифор Иванович Привалов особенно громко, мотая головой из стороны в сторону.
— Вот это срезал.
— Да, действительно, здорово он этого милиционера, — сказал Шелухин.
Все засмеялись еще громче, Никифор Иванович достал из кармана платок, вытер глаза.
— Ты, Шелухин, больше не пей, — вполголоса посоветовал Будулай.
— Еще как жмут, — сказал Тимофей Ильич. — Скоро не только цыгане, но и все наши колхозы босыми будут ходить. За какие-нибудь последние пять-шесть лет цены на лес, на технику и даже на бензин тихой сапой вдвое и вчетверо подняли. Все кому не лень с колхозов проценты дерут. — Тимофей Ильич с безнадежностью махнул рукой. — Иначе в райконторах молодцы с женскими кудрями и девицы в мужской сбруе с голоду перемрут. Из кредитов не вылупимся никак. А в каждой конторе по тридцать — по пятьдесят душ.
Никифор Иванович поднял голову:
— Откуда их столько набралось?
— Вошь шубу любит, — глубокомысленно изрек Ожогин.
Ни к кому в особенности не обращаясь, Никифор Иванович обвел всех задумчивым взглядом.
— Я еще с детских лет запомнил, как отец матери рассказывал… Рожает на чистой половине куреня казачка, а муж ее ломится к ней узнать, кто же будет у них: мальчик или девочка. Но повитуха не пускает его. Наконец она выносит в пеленках младенца, и он бросается к ней: «Кто?» — «Девочка». Казак потемнел и отвернулся. Но повитуха успокоила его: «Не печалься, там, похоже, еще кто-то будет». И через полчаса выносит она второго младенца. «Кто?» — спрашивает казак и, услышав ответ, молча достает из шкафчика бутылку с самогоном, чтобы горе запить. Но повитуха и на этот раз говорит, чтобы он не спешил. Оказывается, и это еще не все. Через час она радостно объявляет: «Двойня». Казак рванулся было к ней, но она добавляет: «Девочки». Тогда он попятился, закрестился и кричит: «Скорей, бабка, лампу туши, они на свет лезут!» — И Никифор Иванович, снова ни на ком в отдельности не задерживаясь, обвел всех глазами: — Что же вы теперь не веселитесь, подлецы?
Тимофей Ильич Ермаков хотел что-то ответить ему, но в этот момент из-за правого рукава Дона донесся требовательный, нетерпеливый звук автомобильной сирены. Приумноженный зеркалом воды, он вспугнул на острове с деревьев грачей. Вставая и еще не взглянув в ту сторону, Тимофей Ильич определил:
— Райкомовская «Волга». Заверни, Будулай, в скатерть все наши вещественные улики и, пожалуйста, отнеси на катер. В дни уборки наш первый секретарь и по воскресеньям ни себе, ни людям покоя не дает. Сейчас он влупит мне.
Прощаясь с Будулаем, полковник Привалов стиснул его плечи руками.
— Надеюсь, не в последний раз. Понравился мне твой остров…
Тимофей Ильич не ошибся. За правым рукавом Дона, на хуторском берегу, открыв дверцу серой «Волги», ждал его именно тот, кого он еще на острове узнал по звуку сирены. Из-под полей соломенной
