Вечером во ржи: 60 лет спустя

что за минувшие шестьдесят лет она никогда не была мне ближе, чем теперь.

Прибываем в Филадельфию: время, можно сказать, обеденное, денек ясный, небо голубое и все такое прочее. Поначалу, выйдя из автобуса, я ничуть не парюсь по поводу предстоящих событий; надо только зайти в уборную по малой нужде. Но тут вдруг начинаю психовать. И ведь не устал, не проголодался, ничего такого – а почему-то задергался. Плещу в лицо холодной водой, отфыркиваюсь. Начинаю пересчитывать кафельные плитки, которые отражаются в зеркале; понемногу прихожу в себя. Решаю посидеть в зале ожидания и едва не спотыкаюсь о собаку, которая развалилась на полу. А поводок – в руках у девчушки лет семи-восьми.

Подвинься, Снежок, говорит девочка и тянет за поводок, освобождая мне подход к скамейке.

Для семилетней девочки такой пес – в самый раз. Маленький, пушистый, не поймешь, где зад, где перед. А рядом в окружении чемоданов и дорожных сумок сидит ее мать, книжку читает. Багажа вокруг нее столько, что будь она безногой, я бы не заметил.

Я помалкиваю, хотя когда у меня шалят нервы, готов даже с деревом о погоде поговорить за неимением лучшего. Встаю, покупаю в киоске сэндвич и газету, возвращаюсь на свое место. Жую сэндвич и смотрю, как девочка тянет Снежка за поводок, пока тот, измучившись, не ложится с тяжелым вздохом на пол, чтобы больше не двигаться. Вскоре по трансляции гулким, ржавым металлическим голосом объявляют посадку на мое направление. Девочка поднимает Снежка на руки, а мать берется за чемоданы, и я вижу, что ноги у нее реально присутствуют; нам, кажется, по пути. Когда-то это была Фиби. Когда-то это была любая девчонка, какую ни возьми; занимаю место поблизости от мамы с дочкой.

До моей остановки всего сорок минут езды; иду к выходу, девчушка остается от меня слева; улыбаюсь ей и ее собаке.

Пока, Снежок, говорю я с улыбкой.

Девочка настороженно прижимает Снежка к себе, чтобы я, чего доброго, на него не позарился.

Стою на обочине, пропускаю автобус. Когда он с ревом срывается со стоянки, за ним обнаруживается указатель: «Земляничный холм». Перехожу на другую сторону и шагаю вдоль подъездной аллеи.

Не иначе как их строят по единому плану, потому что эта аллея выровнена так же, как в «Саннисайде», – если, конечно, такое возможно. И здание практически такое же, как в «Саннисайде», если не считать вывески в форме земляничины, свисающей над парадной дверью. В вестибюле прохладно и тихо. Наверное, кто-то специально изучает вкусы стариков – идеально ровная аллея, пруд с рыбками на заднем дворе, молоденькая дежурная за стойкой, – чтобы результаты были размножены под копирку и взяты за образец. Прямо как «Макдоналдс», только вместо гамбургеров живые люди.

Из-за стойки торчит одна девичья макушка. Подхожу, делаю вид, что я здесь свой.

Здрасьте вам, говорю.

Она отрывается от книжки.

Здравствуйте, отвечает.

Тут я слегка стушевался, потому что эту часть заранее не продумал.

Э-э-э… Я приехал повидать свою сестренку, Фиби… Хардуэлл, – и прикусываю язык.

Не нужно было фантазировать, но слово не воробей.

Впрочем, девушку такая фамилия ничуть не поразила.

Она всего-навсего говорит:

К сожалению, на сегодня часы посещения закончены. Приходите завтра с десяти до двенадцати – и, не дожидаясь моего ответа, утыкается в книжку.

Наверное, я бы мог ей рассказать, чего мне стоило сюда добраться, каким долгим был этот путь и через что мне пришлось пройти, но качать права неохота. Выходя из-под земляничины и шагая по немыслимо ровной аллее, стараюсь не раздражаться. Я – безмозглый сухой прутик, который течением уносит вниз по реке. Остановился на обочине, жду, только один раз сбегал за распределительный щит. Битый час дожидаюсь автобуса; вхожу и начинаю искать глазами Снежка, хотя умом понимаю, что это дикость. Он же был в другом автобусе. В другой жизни. Стыдно, конечно, но я испытываю только облегчение.

Его жизнь настолько отдалилась, что уже движется по собственным рельсам. География так обширна, что за всеми подробностями теперь не уследить, и не всегда ясно, что сулит новый поворот. Брошенные мной семена где-то остались и дали побеги, не требуя ухода, но сад нынче так разросся, что в нем уже ничего не найти. Пытаюсь отыскать нужные кнопки, установить очередность поворота ключей, чтобы в тот миг, когда солнце заиграет на шестой колонне, земля содрогнулась и разверзлась стена.

Им необходимо воссоединиться, иначе он потеряет свою целостность. Все вещи взаимосвязаны, и ему, прежде чем идти дальше, нужно залатать эту прореху. Нельзя ему мешать. Постараюсь не подвести.

Возвращаюсь на автовокзал в пятом часу. В голове какая-то пустота – думаю, оттого, что я в эти дни постоянно куда-то мчался. Но все равно сидеть не хочется; нарезаю круги вокруг вокзала, чтобы выветрился туман, окутавший меня изнутри. А в глубине души есть желание ничего не делать – просто завалиться на мягкие белые простыни и уплыть вместе с запахом стирального порошка.

Лечь и обо всем забыть. Если надумаю вернуться, сперва, конечно, начнется легкий хай, но со временем все устаканится. Такое ощущение, будто я всю жизнь куда-то бегу, а теперь устал. Видимо, Дэниелу еще не сообщили, а Фиби, надо думать, все равно.

А ведь я реально устал – до такой степени, что уже готов лечь на пол и уснуть прямо в здании автовокзала. Машинально вытягиваю руку, хватаюсь за первый попавшийся выступ, и тут на меня рушится эта треклятая стена.

Открываю глаза и вижу: вокруг толпятся люди. Какой-то человек стоит на коленях рядом со мной, приложив ухо мне к груди. Думаю, это водитель автобуса, потому что мне видна только форменная фуражка. Рубашка у меня расстегнута, кто-то обмахивает мне лицо журналом. Когда мне удается сфокусировать зрение, поднимаю голову, и толпа вмиг рассеивается. Шофер выпрямляется, и я вижу, что мое тело, от живота до кончиков ног, укрыто журналами. Я еще подумал: придет же такое в голову – человека журналами укрывать, но тут мне на глаза попадается перевернутый журнальный стенд. Приподнимаюсь на локте.

Как вы? – спрашивает водитель.

Пытаюсь определить, нет ли у меня переломов или ушибов, – нет, все в порядке.

Я, говорю, только что перенес операцию – а журналы сыплются с меня на пол. Новый кардиостимулятор. Вероятно, плохо отрегулировали.

Водитель таращится мне на грудь, но мои пальцы уже застегивают пуговицы.

Собственно, добавляю, я как раз туда и еду: кардиостимулятор настраивать.

Водитель помогает мне встать, и я готовлюсь, что сейчас меня пронзит боль, но ничуть не бывало. Какая-то девушка собирает журналы, один за другим, и расставляет на стенде.

Будто сомневаясь, что я могу стоять на ногах, водитель поддерживает меня под руку и говорит:

Если кардиостимулятор барахлит, вам двигаться вредно.

Зачем я соврал – понятия не имею. Вот так всю жизнь. Вру почем зря, как начну – не могу остановиться.

Меня, говорю, будут встречать.

Он провожает меня на посадку, о чем-то переговаривается с нашим водителем, и тот впускает меня в автобус без очереди, тогда я благодарю своего провожатого и смотрю, как он бочком спускается по ступенькам, разворачивая широченные плечи, которые не пролезают в дверь. Автобус быстро заполняют пассажиры; бесчисленные сумки и коробки отправляются на багажные полки. Вначале у меня слегка дрожат колени, но когда мы выруливаем на автостраду, все приходит в норму.

Я даже не задумываюсь, в каком направлении меня везут; надеюсь, обратно в Нью-Йорк, но, сидя с правой стороны по ходу движения, издали замечаю вывеску. «Земляничный холм». Не иначе как мой провожатый на посадке перепутал билеты.

Опять иду по той же аллее, но на этот раз более резво; к счастью, дежурит сейчас другая девушка, с огромной родинкой на правой щеке.

Навещал миссис Хардингтон и забыл у нее в комнате бумажник, говорю я, не давая ей раскрыть рта, и прохожу, как к себе домой.