Юсефин Давидссон лежит в палате университетской больницы под легким светлым покрывалом и хочет, чтобы ее сознание вспомнило то, что помнит тело. Ее родители сидят в креслах у окна, глядят на мерцающие огни Линчёпинга и тоже ломают голову: что же произошло с ней в парке или где-то в другом месте? Какие тайны скрывают высохшая трава, кора и листья, ночь и темнота? А еще они жаждут вернуться домой, в свои привычные постели.
«Я хочу вспомнить, — думает Юсефин, — но не помню ничего. А хочу ли я вспомнить? Ведь все это было, и неважно, помню я или нет. Скоро меня отпустят домой. Я лягу на веранде и постараюсь вспомнить. Буду шептать сама себе: „Вспоминай. Вспоминай, вспоминай!“»
Во сне в комнате звучит голос Туве:
— Береги себя, мамочка, я скоро вернусь.
Из тайного угла в спящем мозгу Малин этот голос произносит те слова, которые она хочет услышать.
— Скоро я буду дома.
Что бы я делала без тебя, Туве?
Без вас?
И вот Туве стоит возле ее постели, протягивает руки, и Малин уже готова обнять ее, но тут дочь снова почти исчезает, ее худенькое тело кажется прозрачным, как голограмма, смутное видение, за которое цепляются память и тоска.
Возвращайся домой, дорогая.
Обещай мне, что ты не исчезнешь.
11
Должно быть, это барсук бродит там, на опушке темного леса.
Сосны и березы стоят по стойке «смирно», легкий ночной ветерок с Балтийского моря обдувает скалы и островки архипелага.
Что ты там выкапываешь?
Что-то зарыто в землю? Или ты просто ищешь путь в свою нору — в те извилистые подземные ходы, которые считаешь своим домом?
Белая спина с черными полосками. Завывание. Что таится в лесу?
Карим Акбар сидит на крыльце дома, который семья сняла на три недели. Шхеры Святой Анны, Коббхольмен. На лодке переезжаешь от мостков на острове Тэттё — и ты среди безбрежного шведского покоя. В этом году жарче, чем когда бы то ни было.
Семь тысяч в неделю.
Все на шведский манер. Угольки еще не остыли после приготовления еды. Собственные мостки, с которых открывается вид на фьорд, откуда путь лежит дальше в море. В домике спит семья — жена и восьмилетний сын. Для мальчика здесь просто рай, а мне давно пора лежать рядом с женой, но хочет ли она моего присутствия?
Иногда его охватывают сомнения. Возникает ощущение, что такой жизни и такого мужа ей недостаточно. Хочется чего-то большего. Она ничего не говорит об этом, но он ощущает ее отстраненность, замечает отсутствующий взгляд, когда приходит к ней.
«Дурная голова ногам покою не дает, — думает Карим. — Черт-те что происходит в городе! Я должен навести порядок».
Две девушки, и одна из них исчезла.
И еще Свен Шёман на телеэкране — вспотевший лоб, волосы дыбом.
Голос Даниэля Хёгфельдта:
— Вы считаете, что Тереса Эккевед жива?
Мнение Свена по этому вопросу отражается в его глазах и не совпадает с тем, что он произносит вслух:
— Мы уверены, что она не умерла.
Черт подери, Свен: мы уверены, что она жива!
Новости. Телекамеры.
«Это хороший повод, чтобы показать себя, — думает Карим. — Но домик тут такой чудесный, в нем так хорошо отдыхается. Разве все эти слова и картинки не стоят мне поперек горла? Когда все это произошло? Я даже не начинал писать свою книгу. Не могу заставить себя быть политкорректным, а тогда лучше и не браться за перо. Барсук бродит в лесу. Я хочу туда, к девушкам. Что-то пришло в движение. Что-то темное. И я хочу быть там, чтобы вытащить его на свет божий».
Шашлык никак не может успокоиться в животе, подгоревшие куски баранины рвутся наружу.
Янне проснулся рано — пришлось бегом бежать в туалет. Вчерашний ресторан — самый худший за всю поездку. Разваренный рис, плохое мясо, но Туве вроде бы понравилась каракатица. Девочка спит. У них в номере две кровати шириной по девяносто сантиметров, стоящие прямо на белом каменном полу. Алюминиевые перила балкона по-прежнему теплы от солнца, когда Янне опирается на них, а море всего в ста метрах — туда ведет улица с пабами, сувенирными магазинами, ресторанами и храмами. Балийцы в своих красочных нарядах, кажется, не очень переживают по поводу эксплуатации, воздух тяжелеет от запаха благовоний, когда они проходят своими религиозными процессиями, смысла которых он не понимает.
Но такова местная цивилизация, и раннее балийское утро такое теплое. Вино, которое он выпил за ужином, взбудоражило нервную систему, и теперь сон не приходит.
Окна в ресторане отеля темны.
Огни бассейна погашены.
Из бара доносится слабая музыка, но так тихо, что не заглушает дыхания Туве.
Он думает, что она дышит во сне в точности так же, как и Малин, — медленно, стабильно, но ритм то и дело прерывается покашливанием, не тревожным или мучительным, а облегченным, словно что-то внутри обрело свой истинный голос.
Ночное тепло здесь совсем другое, чем в Африке.
Тропическая ночь в сезон дождей — с ней ничто не сравнится. Когда дождь стоит стеной, и ты физически ощущаешь, как у тебя на коже растет плесень, а барабанящие капли не могут скрыть зло, которое бродит в поисках тебя — движется среди листьев, насекомых, деревьев.
Что-то всегда встает между людьми. Религия — как в Боснии. Клановая принадлежность — как в Руанде. И всегда политика, деньги, намерения и провокации.
А потом приходят такие, как я, — добровольные уборщики чужого дерьма, те, кто появляется сразу
