подругу.
Рамо увидел усталость на лицах женщин. Франсуаза тоже, видимо, едва держалась на ногах.
— Я думаю, ты и остальные товарищи останетесь у нас, — сказал он. — Все устали. А утром мы пойдем в Турью долину.
Франсуаза кивнула.
— Да, я хочу подождать Этьенна.
— Ты могла бы устроиться в комнате Марселины, — предложил Рамо.
Франсуаза испуганно замахала руками:
— Что ты! Что ты! Среди этого разгрома?! Нет, мне это все время напоминало бы дом. Я пойду в спальню маленьких. Хочется посмотреть на Полину. Ведь все равно мне не заснуть.
Чуть скользит по спальне темная фигура женщины. Белые кроватки с перекладинами, сонное дыхание. Вот кто-то всхлипнул во сне, пробормотал какое-то невнятное слово на своем детском языке. Женщина направляется к крайней кроватке у окна, склоняется, вглядывается. Узкий лучик ночника падает на растрепанные белые волосики. На одеяле лежат два кулачка, выразительные, энергичные: крепко спит маленькое подобие румяной Франсуазы.
Пока мать с любовью смотрит на сонную дочку, в коридоре у дверей «резиденции» шепчутся два подростка.
— Слыхал? — шепчет один. — Билл Длинный. Наверняка тот, что был тогда в гостинице…
— Возможно, — неохотно отзывается второй. — Но ты-то чего радуешься?
— Как не радоваться? Такая история получается — красота! — с восторгом шепчет первый и ныряет в «резиденцию».
За ним нехотя следует второй.
ОНИ ВЕРНУЛИСЬ
До чего же они веселились, эти четверо! «Последняя надежда» с трудом преодолевала горные перевалы. У «Последней надежды» было четыре прокола, все даже запасные, камеры были залатаны и заклеены и держались только «не святым духом а бодрым духом самих грачей», как сострил Жюжю. «Последняя надежда» почти весь обратный путь ехала на трех цилиндрах. И все это было нипочем четырем веселым пассажирам.
Они чувствовали себя героями. Еще бы! Такая ответственная «командировка», и так все удалось. Все приглашения были доставлены по адресам, все люди, с которыми они виделись, встречали их приветливо, все обещали приехать в назначенный день в Турью долину. В Комитетах Мира, в союзах французских женщин и девушек, в Союзе молодых в Объединении бывших франтиреров и партизан — всюду их ожидал самый горячий прием.
Видимо, многие люди давно мечтали встретиться, поговорить сообща о том, что наболело, о самом важном для жизни, для народа, для страны.
Много писем везли грачи для передачи Жерому Кюньо и Марселине Берто.
«Тут я все написал, что думаю, — обыкновенно говорил тот, кто передавал письмо. — И про войну и про то, как нам всем жить дальше. Пускай уж они там перешлют мое писанье, куда знают…»
И еще несколько «Тетрадей Мира», заполненных подписями простых людей Франции, везла «Последняя надежда».
Вот почему так веселы были и Клэр, и Жюжю, и сменявшие друг друга за рулем Корасон и Этьенн. К тому же было лето, солнце сопровождало их с утра до вечера, мягкий, душистый ветер бил в лицо — тут можно было просто опьянеть! Вот они и вели себя так, словно все вдруг опьянели: ехали и орали во всю силу легких глупейшую песню коллективного сочинения:
Песня эта сочинилась как-то сама собой на одной из стоянок в деревне, когда Корасон вдруг хватился ключа от машины. Стали искать по карманам, и тогда вдруг у каждого в карманах оказалось пропасть разных ключей и ключиков. Жюжю тогда же, хохоча, придумал первые две строчки песни. А там и пошло и пошло… Каждый добавлял словечко, а иногда даже целую строку, пока не получилась песенка, к которой Клэр тут же придумала мотив. Как они торжествовали! Теперь у них есть коронный номер для ближайшего вечера!
— Я подберу мотив на гитаре, и у нас будет отличный аккомпанемент, — обещал Корасон.
И грачи уже предвкушали успех, ожидающий их, когда они исполнят свою песню у Толстого Луи.
— Мать будет смеяться, когда мы расскажем, что навело нас на такую песню, — сказала Клэр, тоже смеясь.
И тут все они вдруг почувствовали, как соскучились по своему Гнезду.
— Сколько еще осталось километров?
А «Последняя надежда», как назло, тащилась вяло-вяло. Чего только не пробовали делать с ней Корасон и Этьенн! И свечи прожигали, и протирали контакты, и продували жиклеры в карбюраторе — ничто не помогало. Почихивая, покашливая, постукивая, старая машина тащилась по горной дороге, испытывая терпение четверых друзей.
На рассвете они выехали из последней деревушки. Листья, трава, цветы — все отяжелело от росы.
Птицы, стряхивая с крыльев ночную сырость, сонно заводили первые песни. Собаки у домов лениво чесались и всхрапывали. Звенели колокольчиками любопытные козы. На ходу откусывая хлеб, прошел на виноградник знакомый крестьянин и помахал грачам рукой.
И вот время близится к полудню, и уже виднеется белая грива Волчьего Зуба, а там, внизу, знакомая долина и голубые и розовые домики Гнезда. Весь пейзаж легок, прозрачен, воздушен, похож на те лазоревые шары, которые выдувала Клэр в детстве на конце соломинки.
Совсем близко знакомый поворот. А там, за поворотом…
— Запевайте, — командует Клэр, перегибаясь через борт.
В открытое окно кабины высунулась мускулистая смуглая рука. Золотится на ней пушок. Это рука Этьенна, он сидит за рулем. Клэр чуть дотрагивается до руки и снова кричит:
— Запевайте же!
На этот раз в кабине рядом с Этьенном — Корасон, а в кузове с Клэр едет Жюжю.
бодро орут все четыре седока.
