всех смертных грехах, вплоть до инцеста, — а наутро все было в порядке, без всяких слов и объяснений.
Завтра будет новый день... потом еще один, и этот досадный случай постепенно забудется. И когда- нибудь, в подходящий момент, он скажет ей... нет, он не станет оправдываться и говорить еще что-то про Алисию — он скажет совсем другое: что весь этот дурацкий, нелепый договор придуман им, чтобы они снова оказались вместе и смогли получше узнать друг друга — а потом решить, как жить дальше...
Теперь он знал, когда она становилась прежней Нэнси — во сне. Утром, когда за окном едва пробуждался рассвет, Ник просыпался, и она была рядом — теплая, своя, уткнувшаяся носом ему в плечо и смешно посапывающая. Темные тени ресниц прикрывали глаза, и лицо было спокойным и мирным.
Он смотрел на нее... долго — пока из-за какого-то донесшегося издалека неясного звука, или просто так, ресницы не начинали трепетать в преддверии пробуждения.
Потом глаза открывались. В первый миг в них еще хранилось сонное тепло, но через несколько секунд оно таяло, не оставляя взамен ничего...
Ничего... Именно этим словом точнее всего можно было охарактеризовать их отношения — ничего...
Они жили в одном доме, ели за одним столом и спали в одной постели — но при этом у Ника часто возникало ощущение, что живут они в параллельных, не соприкасающихся между собой мирах.
Сразу после пробуждения Нэнси уходила в ванную. Он не пытался задержать ее или попросить полежать с ним еще немного, хотя знал, что она подчинилась бы этой просьбе. Некоторое время лежал, прислушиваясь к доносившимся из ванны звукам, — потом вставал и шел к себе.
Следующий раз они встречались за завтраком. Безупречные манеры, пара-тройка вежливых, ничего не значащих реплик: «Передай, пожалуйста, соль... Нет, спасибо, я больше не хочу салата... Спасибо...» И лицо — не холодное, не отчужденное: ведь и холод и отчуждение — это тоже выражения. Никакое... Или как у человека, который думает о чем-то, недоступном другим, и почти не обращает внимания на окружающее.
Потом Ник шел к себе в кабинет. Что делала Нэнси? Он не спрашивал. Если, согласно расписанию, ежедневно вручаемому ей мисс Эмбер, где-то — на обеде, ужине или приеме — требовалось ее присутствие, Ник знал, что его жена, безупречно одетая, элегантная, светская и любезная, будет там вовремя.
Но чаще они ужинали дома... Те же ничего не значащие реплики: «Да... Спасибо... Передай, пожалуйста... Тебе положить?..», то же отрешенное, «никакое» лицо, начале он пытался разговорить ее, рассказывал что-то, не чувствуя отклика, шутил, не видя ответной улыбки, — потом постепенно перестал.
И — ночь... Его ночь, его время...
Ник входил через дверь, соединяющую их спальни, — нагой, как Адам. Знал, что застанет Нэнси в одной и той же, неизменной позе: на боку, спиной к нему; знал, что она даже не повернет голову, услышав его шаги.
Он шепотом цыкал на собаку, делал короткий повелительный жест и, дождавшись, пока та уйдет в его спальню, закрывал дверь. И ложился...
На Нэнси всегда была ночная рубашка — простая, полотняная, наглухо закрытая. Он не знал, зачем она надевает ее — похоже, это была своеобразная форма протеста, единственная, которую Нэнси себе позволяла.
Она не оборачивалась, когда он выключал ночник; не оборачивалась, когда прижимался к ней и начинал целовать шею, затылок, уши, легонько дуть, зарываться лицом в волосы; не оборачивалась, когда его руки пускались в путешествие по ее телу, дотрагиваясь, поглаживая и лаская. Не оборачивалась...
Только дыхание постепенно становилось прерывистым, да тело вздрагивало, слегка напрягалось — и вновь расслаблялось, отзываясь на эти прикосновения. Но она не оборачивалась.
Он поворачивал ее сам, стаскивая и отбрасывая в сторону рубашку. И прижимал к себе...
И чувствовал напрягшиеся твердыми шариками соски, и руки, обвивающиеся вокруг его шеи, и губы, которые искали его губы и отвечали на его поцелуи.
И — не торопился, потому что это было его время...
Все то, что он мог и умел, все, чему когда-то научился с другими женщинами, — все это Ник пытался сейчас дать ей, медленными ласками подводя ее к пику — и отступая; одним внезапным движением заставляя биться в судорогах наслаждения, стонать, кричать; доводя почти до беспамятства — и не давая передышки.
Иногда он чувствовал слезы на ее лице и стирал их губами.
Потом она засыпала — истомленная и безвольная. Уже не пыталась ни отстраниться, ни отвернуться; дыхание становилось все ровнее, медленнее; засыпала — чтобы вновь проснуться утром...
Он думал, что пройдет два-три... ну даже четыре-пять дней, инцидент на балу постепенно забудется, уйдет в прошлое, и Нэнси снова станет прежней. Но дни шли один за другим — и ничего не менялось.
Иногда Нику казалось, что если бы они остались жить в отеле — там, где произошло их стремительное сближение, там, где они были только вдвоем, — то лед снова мало-помалу бы растаял. А тут, на вилле... смешно, но получалось, что нигде, кроме спальни, они почти не оставались наедине.
Возможно, многие люди отнеслись бы к этому спокойно — ну, подумаешь, у столовой нет дверей, а только широкие арочные проемы, подумаешь, прошла там, в соседней комнате, экономка, или горничная зашла спросить, не пора ли подавать десерт, — ну и что?! Но Ник еще со времен своей инвалидности не терпел в доме посторонних, в том числе прислуги, и до сих пор не избавился от этой своеобразной фобии.
Поэтому здесь, на вилле, все приводило его в состояние тихого, еле сдерживаемого бешенства. И присутствие где-то в доме экономки, кухарки и горничных, и их назойливые попытки поухаживать за ним (он прекрасно может сам положить себе еду, спасибо, до свидания!), и то, что простое желание пойти на кухню и пошарить холодильнике вызывало недоуменные взгляды кого-нибудь, кто там вскоре неминуемо появлялся, и мгновенно исчезающие, стоило оставить на стуле, рубашки.
А главное — ощущение, что все зря, что день идет за днем — и ничего не меняется...
Днем Нэнси обычно не было дома. Куда она ходила? Ник не знал. На прямой вопрос следовал короткий неопределенный ответ: «По магазинам... Гуляла...»
Что-то она себе и вправду покупала, но для женщины фактически неограниченным кредитом она была весьма экономна (Ник пару раз, просто чтобы знать, посмотрел расходы по ее кредитной карточке).
Но к ужину она непременно была дома — лишь один раз передала через мисс Эмбер, что приглашена на свадьбу и придет поздно. Сама к нему в кабинет не заходила никогда.
Иногда Ник спрашивал сам себя — почему он до сих пор не бросил эту дурацкую затею, не разорвал никому не нужный контракт — и не вернулся в Нью-Йорк. Из упрямства?! Или из привычки доводить все до конца, никогда не бросая начатое на полпути?..
Хуже всего было то, что в последнее время он порой с трудом мог сосредоточиться на работе: чем меньше он разговаривал с Нэнси — тем больше думал о ней. Мысли эти возникали помимо его воли — как вирус, проникший в сложную программу и не дающий ей работать с полной отдачей. Он представлял ее себе — в самых разных видах и в самое неподходящее время; разговаривал о ней с собакой, которая полюбила лежать в его кабинете и каждое его слово встречала внимательным взглядом и взмахами хвоста; вспоминал...
На следующий день после того самого бала, без всяких слов и объяснений, на комодике в ее спальне появилась индийская шкатулка. Внутри лежало ожерелье с опалами. Нэнси не стала ничего говорить.
