–
Ара сгорела, стала черной, совсем черной, а клинок? Клинок, смешавший ее кровь с кровью любимого… Они связаны жизнью и смертью, сталью и золотом, кровью и клятвой. Они связаны любовью.
–
И пусть!
Мэллит, дочь Жаймиоля, забыла свое имя, свой язык, свой дом. Она гуляла в Ночь Луны, она смотрела в мертвую ару… Не смотрела – смотрит. Закатные звери тянут когтистые лапы, скалят черные пасти, рвутся наружу. Чего они хотят, за кем пришли?
–
Зеленая муть идет волнами, выпуская голову, пальцы, руку, плечо, все тело – длинное, стройное, гладкое. Ни волоска, ни родинки, ни шрама, только ровная, тугая, безупречная кожа. Лунная зыбь колышет лежащего, а он улыбается блаженно и голодно, улыбается и шепчет:
–
–
Зеленое озеро дышит медленно и сонно, наползает на усыпанный пеплом берег. Пепел клятвы, пепел сердца, пепел цветка… Кольцо пепла от черной стены до сонного зеркала, узкое кольцо, а стена пошла трещинами.
–
Нет сил терпеть, прятаться, скрываться. Пусть будет, что будет, она идет.
Резкий, властный окрик, скрежет ножа по стеклу и ветер, горячий, сухой, злой. Что-то льется сверху, пепел прорастает гвоздиками, серое расцветает багряным, бледные, гладкие пальцы сжимаются и разжимаются, тянутся вперед.
–
Зеленое озеро гигантским слизнем взбирается на расцветший пепел, мертвая зелень встречает живую кровь. Шипение переходит в рев, кто-то кричит от нестерпимой боли, и эхо повторяет: «Стой!»
– Стой! – Из багрового жара вырываются быстрые тени.
– Стой! – Когтистые лапы бьют студенистую тварь, по черной шкуре стекают алые капли.
– Стой! – Многоликий шепчущий холм дергается и отползает, становясь волной, растекаясь озерной гладью. Ненавистные лица уходят в зеркальную глубь, тонут, расплываются, сливаются с лунным льдом, шепот становится неразборчивым, мешается с треском свечей, с горячим дыханьем.
– Спишь?
Первородный! Здесь, с ней… Как и обещал… Они вместе, и зло истает, отступит перед кровью Кабиоховой.
– Ну, – смеется любимый, – спишь как сурок, а говорила, мы все умрем.
Никого! Только белые гвоздики в вазах, любовь и утро. И жизнь.
– Первородный пришел. К недостойной…
– К кому же еще? – Голубые глаза обдают весенним счастьем. – Ты вчера на прощание такого напророчила… Если б не дела, я бы всю ночь протрясся от страха. Клянусь тебе…
– Я, – крови нет ни на рубашке, ни на простынях, – я уснула… Мне снился спящий в зеленом озере и пепел…
– Бывает и хуже. – Рука любимого ложится на волосы, лаская, скользит по щеке. – Пожелай мне удачи, и можешь спать дальше.
– Пусть твои цветы созовут пчел удачи, – остановить этот миг, замереть, застыть навсегда, – и пусть сомнения твои унесут реки.
– Так и будет. – В глазах любимого сверкнула молния. – Клянусь Истинными богами, а ты сиди тихо как мышонок и жди.
– Когда к недостойной вернется счастье?
– Не знаю, – тень печали затмила радость и унесла смех, – три дня я проторчу в суде, а по ночам придется возиться с делами.
– Первородный хотел, чтобы Мэллит… Мелания выходила к ужину.
– И хочу, – искры в дорогих глазах зажигают в сердце костер, – но суд и смерть – это не для женщин. Будь Матильда здесь, я б ее тоже никуда не пустил.
Мэллит кивнула и улыбнулась, хотя свечи померкли и гвоздики потемнели от печали.
– Ничтожная будет ждать три дня.
– Дольше. – Губы любимого коснулись руки недостойной. – От твари, которую мы судим, просто так не избавишься. Три дня и еще четыре, а потом мы с тобой поговорим. Нам ведь есть, о чем поговорить?
