Наконец Магда встала, оделась, подхватила ведро, вышла во двор. Семен Ефремович видел, как она черпает воду, как медленно, словно молоко, наливает и несет по двору, стараясь не пролить ни капли.
— Магда! — поторопил ее Шахна.
Но та как будто не слышала его, плеснула воду в корыто, поставила на огонь, и кисловатый запах подогретого белья смешался с заклубившимся паром.
— Магда! — снова напомнил он о себе и наручниках.
Ближе к полудню Магда сварила картошку в мундире, очистила ее, нарезала селедку и стала кормить его с рук, как ребенка.
Шахна ел, давясь, обжигая нёбо, а она влюбленно смотрела на него и приговаривала:
— Ешь! Ешь! Я еще отварю… Вон какой ты тощий!
И обнимала его, и снова целовала.
— Перестань! — отстранялся от нее Шахна.
— Может, сала хочешь?.. Или тебе сала нельзя? От сала — сила!.. — не унималась Магда. — А правда, что вы в мацу христианскую кровь кладете?
— Магда! — простонал Семен Ефремович.
— Тебе не терпится уйти? Ведь не терпится?
Шахна подавленно молчал.
— Ладно, — сказала Магда. — Белье закипит, и я схожу к Арону… точильщику… А пока ты мой… мой. Мой…
Точильщика она привела, но только назавтра.
Чучело, безвольное, набитое трухой чучело, думал Семен Ефремович, возвращаясь в потемках к себе домой. Его вдруг мутной и жгучей волной захлестнула презрительная, тошнотворная жалость к себе. Впервые в жизни пришло ощущение, будто ему осталось совсем немного жить, может, даже меньше, чем Гиршу, но, как ни странно, близость смерти не столько испугала, сколько обрадовала его. Наконец-то он разделается со всем, что унижало и угнетало, что заставляло его быть игрушкой в чужих, руках, что лишало его способности к сопротивлению и протесту.
Никогда Семен Ефремович не был так противен себе, как сейчас. Казалось, точильщик Арон избавил его не только от кандалов, но и от того, чем он, Шахна, прежде так гордился. Вместо желанного, как сон, облегчения на него вдруг навалилась какая-то смертельная тяжесть; она росла с каждой минутой, грозя задавить его, и он, убежденный трезвенник, противник всякого хмельного зелья, уже подумывал, не свернуть ли ему на Трокскую улицу и не напиться ли у Зивса до полусмерти.
Семен Ефремович вдруг поймал себя на мысли, что зря отдал точильщику Арону эти наручники. А вдруг Ратмир Павлович потребует, чтобы он, его толмач, вернул их — как-никак казенное имущество. Семен Ефремович готов был броситься назад, разыскать Арона, вымолить у него это казенное железо, но страх встретиться с Магдой удержал его.
Домой, домой! Занавесить окна, лечь и впервые за двое суток уснуть!
Еще поднимаясь по деревянной лестнице, Шахна услышал чье-то дыхание и приглушенный, заговорщический шепот.
Облокотившись о стертые, поблескивающие в сумраке перила, стояли двое. Лиц их не было видно, и от этого Семену Ефремовичу стало почему-то не по себе. Чутье подсказывало ему, что они ждут его, и он не обманулся.
— Вы — Шахна Дудак? — спросил один из них и шагнул из темноты ему навстречу.
— Да.
Семену Ефремовичу понравилось, что незнакомец обратился к нему по старинке, не так, как его величал Ратмир Павлович.
— Позвольте спросить, с кем имею честь? — высокопарно осведомился Семен Ефремович, тщетно пытаясь попасть ключом в замочную скважину. Пальцы дрожали, и ключ то и дело соскальзывал в темноту.
— Мы — друзья Гирша, — представился незнакомец.
Он по-прежнему говорил один. Другой — более рослый и, как показалось Семену Ефремовичу, стриженный наголо — молчал, и от этого молчания казался еще выше и плечистей.
— Милости прошу, — сказал Шахна, открыв наконец дверь.
Те, что назвали себя друзьями Гирша, проследовали за Семеном Ефремовичем в комнату.
— Сейчас, сейчас, — пробормотал хозяин.
Незнакомцы стояли и терпеливо ждали, пока Шахна зажжет керосиновую лампу.
— Чем могу быть полезен? — спросил Шахна и потрогал полоску света на щеке.
Из него лезли какие-то чужие залежалые слова, которые ограждали его от незнакомцев и как бы освобождали от искренности и излишнего доверия.
— Вы знаете, что грозит вашему брату Гиршу? — спросил тот, который все время молчал.
— Да, — коротко ответил Шахна.
Они, конечно, знают, где я служу, подумал Шахна. Иначе не пришли бы сюда. Видимо, один из них — Арон Вайнштейн, он же — Андрей Миронович Дорский, он же — Коммивояжер, а другой — Федор Сухов, он же Суслик.
— Вы должны нам помочь, — продолжал тот.
Семен Ефремович вдруг спохватился, что даже не предложил гостям сесть, забормотал «садитесь, садитесь», но пришельцы не откликнулись на его предложение, стояли посреди комнаты, засунув руки в карманы, и Шахна готов был поклясться, что они вооружены.
— Больше всех себе помочь может сам Гирш, — уклончиво заметил Семен Ефремович, косясь на их руки.
— Вы полагаете? — сверкнул на него глазами говорун.
— Я беседовал с присяжным поверенным господином Эльяшевым… Господин Эльяшев — опытный судейский…
— Что он предлагает?
Казалось, они задали этот вопрос вместе.
— Он прежде всего предлагает, чтобы Гирш не упорствовал на суде…
— На суд надеяться нечего, — сказал говорун.
— Если на суд надеяться нельзя, так на что же, господа, можно?
Семен Ефремович почувствовал, как у него слипаются глаза. Из поля его зрения сперва выпал Арон Вайнштейн, Андрей Миронович Дорский, Коммивояжер, а потом и Суслик, Федор Сухов. Сон, желанный, спасительный сон, сковывал суставы, и у Семена Ефремовича не было сил сопротивляться ему даже ради собственного брата. Еще мгновение, и он уснет стоя.
— У нас есть свой план, — объяснил говорун, — при котором суд исключается.
Слова молчуна не сразу дошли до сознания Семена Ефремовича, он встрепенулся, расправил плечи, погладил натертые наручниками запястья и выдохнул!
— Бегство?
— Да, — сказал говорун.
Помолчал и добавил:
— Или виселица.
Семен Ефремович знал и третий путь — самоубийство, но у него не было никакой охоты продолжать с ними разговор. Пусть уходят с миром, он, Шахна, забудет их голоса и лица, он никому не скажет про их ночной визит.
Никому.
Вглядываясь в пришельцев, Семен Ефремович без труда узнавал в них тех, о ком Ратмиру Павловичу докладывал ротмистр Лиров и кто собирался возле Калварийского моста отбить Гирша у охраны. Смешные, жалкие юнцы! Он, Шахна, знает, что значит нападение на жандармскую карету. Кровь, кровь и еще раз кровь. Гирша спасут, а тех же Лирова и Крюкова прихлопнут. Крюков и Лиров, конечно, мерзавцы. Но в том, что Гирш стрелял в генерал-губернатора, они не виноваты. Нельзя убивать людей за чужую вину. Разве каждого, кто служит злу, надо истреблять? Истребляя прислужников зла, само зло не искоренишь. Корень зла не в том, что кто-то ему служит или кто-то его оберегает, а в том, что оно всегда и всюду играет в
