— Сейчас, в разгар сезона? — воскликнул Ростад. — Я не могу бездельничать, когда другие зарабатывают деньги.
— В этом вы сами виноваты. Вам не следовало отказываться от охоты.
— Кто отказался?.. Я отказался? Бредовая чепуха! Всего-навсего потребовал убрать лишь некоторых субъектов, действующих мне на нервы.
— Но вы, надеюсь, понимаете, что ваши капризы выходят из рамок приличия?
— Для гарпунера, когда он охотится, все прилично! — безапелляционно ответил старик.
— Мы придерживаемся иных взглядов.
— Меня чужие взгляды не интересуют. Я хотел бы знать: к кому обратиться, чтобы не терпеть убытков?
— Самое разумное — извиниться перед теми, кого вы хотели удалить, и попросить капитана добиться разрешения на охоту.
Норвежец нахмурился. Сердито сопя носом, он принялся набивать трубку. Моя независимость ему явно не нравилась.
И вот в этот момент по трапу на мостик взбежал Семячкин. По старой военной привычке, он вытянулся передо мной, своим бывшим командиром, и отрапортовал, что все работы в штурманской рубке закончены.
— Вольно. Можете быть свободны, — в шутку сказал я.
— Есть быть свободным! — бойко повторил Семячкин. При этом он рывком вскинул руку к козырьку ушанки, щелкнул каблуками и, круто повернувшись, сбежал вниз.
Поведение матроса поразило Ростада. Ему еще не доводилось видеть, чтобы на советском судне перед кем-нибудь так тянулись и козыряли. Старик, наверное, решил, что на флотилии я немаловажная персона, потому что неожиданно для меня гнев сменил на учтивость.
— Постараюсь воспользоваться вашими советами, — с поклоном сказал он. — Если был груб — прошу прощения. Во всем виновата проклятая здешняя погода.
Уходя к Сыретинскому, старик приложил два пальца к козырьку меховой шапки и шаркнул ногой, как Семячкин.
Вскоре Ростад еще больше утвердился в догадках. Он приметил, что и другие пингвиновцы, запросто разговаривающие со старпомом и капитаном, козыряют мне. Он не знал, что это была игра старых фронтовиков, решивших морочить старику голову. Даже наш солидный боцман Демчук, подходя ко мне, вспоминал военно-морскую выучку — лихо вскидывал руку к козырьку и щелкал каблуками.
Мое желание проникнуть в тайны гарпунер-ского дела Ростад теперь принимал за неусыпный инспекторский надзор. «Может быть, ко мне приглядываются, чтобы определить, гожусь ли на второй сезон», — думалось ему.
И старик старался держаться так, словно был полон сил и энергии, хотя по утрам с трудом поднимался с постели и, гримасничая от боли, ступал на скрюченные ревматизмом ноги. Влага океана и меняющаяся погода донимали его. Бывали дни, когда, преследуя кита, Ростад простаивал в согнутом положении по два-три часа и больше, а потом самостоятельно не мог разогнуться. Приходилось хитрить: с клоунской ужимкой обращаться к помощнику.
— А ну, Эрик, выпрями-ка меня, — говорил он по-русски. — Хочу быть статным и бравым.
И Эрик послушно выполнял приказание, а старик, как бы шутя, кряхтел и кривлялся, изображая берегового подагрика-развалину. Потом резко выпрямлялся и молодцевато козырял мне:
— Вэри велл, шкипер! Все файн.
Это кривляние больного и старого человека делало его жалким. Я как-то спросил:
— Может, вам действительно нездоровится? Мы вызовем врача.
Но старик гордо ответил:
— Еще не появилась такая болезнь, которая могла бы свалить Ростада. Я крепче ваших молодых, можете не сомневаться.
Вскоре и мы не хуже норвежцев стали разбираться в породах китов по выпускаемым фонтанам.
У финвалов фонтан обычно бывал высоким и походил на опрокинутый конус. У синих китов он отличался мощностью струи: над водой словно вырастала голубовато-белесая пальма и медленно растворялась в воздухе. Сейвалы выпускали вверх тонкую струю, а горбачи, наоборот, — пушистую. У кашалотов фонтаны всегда были косыми, потому что дыхало у них находилось не посредине, как у всех китов, а в левом краю рыла.
Я заметил, что при вдохе киты обязательно должны поднять дыхало над водой, а при выдохе они могут этого не делать. Вода не мешала: воздух, вырывающийся из дыхала, подхватывал ее и уносил вверх, создавая настоящий фонтан.
В минуты охоты я часто вытаскивал секундомер, стремясь установить, на какое время заныривают киты разных пород, либо мысленно ставил себя на место гарпунера и маневрировал, стремясь точно выйти к тому месту, где покажутся из воды преследуемые животные. Иногда я угадывал, но чаще ошибался.
Улучив как-то удобную минуту, я попросил норвежца позволить выстрелить по киту моему другу Трефолеву.
Старик не возражал, но хитровато спросил:
— А кто будет отвечать за потерянный гарпун и оборванную снасть?
— Вы думаете, без аварии не обойдется? — Уверен, — ответил Ростад.
— Но Трефолев был хорошим комендором, расстреливал на большом расстоянии мины.
— Попробуйте, если не боитесь потерь, — продолжал пугать меня старик. — Но все убытки берите на себя.
Я в тот же день сообщил Сыретинекому о согласии норвежца подпустить к пушке нашего парня, но тот вдруг заколебался:
— А стоит ли нам самостоятельно экспериментировать? Пусть болит голова у капитан-директора. ЕсЛи он намерен готовить своих гарпунеров — должен выделить специальные фонды. Не буду же я отвечать своей зарплатой.
В разговоре по радиотелефону с капитан-директором мне пришлось поручиться за Тре-фолева и заверить, что рулевой достаточно подготовлен к охоте на китов.
— Хорошо, — наконец согласился капитан-директор. — Даю вам пять пробных выстрелов и пришлю наблюдателей: пусть на месте решат — годен ли ваш комендор. Спасибо за инициативу.
Но Сыретинского не обрадовало решение капитан-директора.
— Куда я размещу этих наблюдателей? И взбрело же вам затеять канитель! Всякие наблюдатели и проверщики чувствуют себя вершителями судеб. Они претендуют на лучшие каюты и ждут, чтобы перед ними расстилались, лебезили и не скупились на угощение. А особенно Сорвачев. С ним натерпишься.
Прибытие освобожденного председателя базового комитета профсоюза Николая Витальевича Сорвачева не радовало и нас. Этот человек, не отличавшийся особым умом и образованием, имел манию всех поучать, так как не доверял сообразительности других. Говорил он нудно и так все разжевывал, что до конца его редко кто мог дослушать. Люди стремились под любыми предлогами улизнуть и не попадаться ему на глаза.
Внешность предбазкома была заурядной, не-запоминающейся. Одну лишь плешь можно было назвать главной приметой Николая Витальевича. По натуре он был человеком неуравновешенным: то держался заискивающе, то становился громовержцем. Это отталкивало от него людей.
Однажды я спросил замполита: почему он подобрал себе таких помощников, как Стайнов и Сорвачев?
Куренков с хитринкой посмотрел на меня и, чтобы другие не слышали, прикрыл ладонью рот и ответил:
— Разве я сам! Мне их дали для подпорки, как сухопутному человеку. Вот и хожу с помощью таких костылей, учусь, как прожить в море без ошибок. Так-то, брат.
Я посочувствовал Михаилу Демьяновичу.
На другой день, как только выглянуло солнце и море затихло, с «Салюта» на «Пингвин» перебрались
