— Почему же, все понятно, — иронически прищурясь, кивнул Харт-ла-Гир. — Только если Хьясси у нас выходит лисом, то мальчиком-укротителем получаешься ты. Спас его на свою голову, и сразу твоя жизнь омрачилась.
— Это еще почему? — не понял Митька.
— А потому, — наставительно произнес кассар, — что теперь Хьясси будет постоянно при нас, и он ничего ни о чем не должен знать. Для него я — обычный кассар, ты — обычный раб. И впредь обращаться с тобой мне придется как положено, как от веку заведено. И с ним, и с тобой одинаково. Иначе сразу чего- нибудь заподозрит, а судя по его речи, он весьма неглуп. Отныне говорить вот так, как сейчас, мы сможем лишь когда его не будет рядом. Следи за своим языком, Митика, — он выразительно кивнул в сторону разросшихся неподалеку кустов лиу-тай-зви.
Митька поежился. О таких последствиях он как-то не подумал.
— И это может затянуться надолго, — добавил Харт-ла-Гир. — Во всяком случае, пока мы не доберемся до безопасного места, где ничто уже не будет угрожать твоей жизни. Там отпадет нужда в подобных вещах, — он провел пальцами по рабскому ошейнику. — Отдохнешь от всего этого.
— А как же клеймо? — деловито уточнил Митька. — Вы недавно про какую-то травку говорили?
— Угу, травка такая есть, — рассмеялся кассар. — Хотя, конечно, лиу-йар-мингу сильная трава, но и она побеждается сильнейшим — соком корней лиу-гуан-тмаа. Натрем тебе спину, дня через два и следов не останется. Правда, поначалу будет больно. Ну да ты привычный… наш Круг тебе в чем-то пошел на пользу.
— Ну ладно, ошейник там, клеймо — это все понятно, — помолчав, вздохнул Митька. — Но ведь это же не главное. А главное… Я что, и в самом деле не вернусь никогда домой?
Теперь кассар надолго молчал. Разглядывал облачка у горизонта, вертел в пальцах меч — хмуро, рассеянно, словно легкую тросточку. Потом, не оборачиваясь, произнес:
— По-всякому может сложиться. Я не хочу тебе давать излишнюю надежду, Митика, чтобы в случае чего ты не впал в мертвящее отчаяние. Но если все пройдет наилучшим образом, ты вернешься. Может, через полгода, может, через год. Поверь на слово, это зависит от очень многих обстоятельств. Здесь решаем не мы с тобой, и даже не Высокие Господа — они ведь тоже подвластны судьбе. Во всяком случае, если мы доберемся до замка Айн-Лиуси, эти полгода-год будешь в безопасности, тебе придется лишь надеяться и ждать. Если же не доберемся… Я ведь не раз уже объяснял — на тебя охотятся. Скорее всего, если поймают — сразу же и убьют. Но может статься и так, что останешься жить… Только это будет не жизнь, и уже точно никогда и никуда не вернешься.
— Не понимаю, — честно признался Митька. — Ну кому я тут нужен, что вы все вокруг меня с ума посходили. Я что, особенный?
— Да не в тебе самом дело, — нехотя отозвался Харт-ла-Гир. — Так уж все хитро сплелось… Может, когда-нибудь и узнаешь, но разъяснять тебе сейчас я просто не вправе.
Митька потрясенно молчал. Никаких слов уже не было, только острая радость, молнией вспыхнувшая в слепой ночи. Значит, все-таки возможно! Значит, не зря! Ведь тогда, на крошечную секунду, а он все-таки поверил. И просил: «Ну пожалуйста, ну вытащи меня отсюда домой». И вот, нате вам. Неужели Он все-таки на самом деле есть?
— И кстати, насчет нашего маленького единянина, — глухо заговорил кассар. — Имей в виду, что те, кто охотится за твоей жизнью — как раз из них. Именно им, единянам, очень важно погубить тебя. Пойми, это ход… в очень сложной игре. Сильный ход, который переломит все. Может, в душе они тебя и пожалеют, но что такое жизнь какого-то мальчишки, вдобавок из чужого Круга, по сравнению с «великим планом спасения»? Так, мелочь. Ты, Митика, не бойся злых людей, с ними-то еще можно справиться. Ты добрых бойся. Эх, вижу, не понимаешь, ну и ладно. Может, когда-нибудь поймешь. А Хьясси… надо следить, чтобы он не сбежал к этим своим единоверцам. Иначе пойдет молва… и очень скоро дойдет до кого не следует.
— Но все-таки, — Митька не желал сдаваться, — зачем продавать-то? Ну жалко же его. Что вы чушь несете насчет денег? Много, мало… Сами ведь понимаете, что чушь… А что, нельзя его просто оставить в этом самом замке Айн-Лиуси? Там же безопасное место.
Кассар долго глядел на него. Странным, немигающим взглядом.
— Ну уж нет, Митика, — наконец вздохнул он, — я не столь бессердечен. Я его лучше продам по дешевке. И еще я молю Высоких Господ, чтобы ты никогда не понял меня. Ладно, поговорили, — сердито докончил он. — Вставай! Бери меч. Как стоишь, бестолочь? Шире ноги, шире, на левую тяжесть… да согни же ты ее! И лезвие ниже, вот так поверни…
Послушный Хьясси вернулся лишь на закате, притащил огромный веник стеблей травы лиу-кеуру- мьяни. Робко уставился на кассара.
— Вот, господин. Я собрал… Мало, наверное?
Харт-ла-Гир прищурился.
— Собрал-то ты неплохо, мальчик, но кое-что подзабыл. Ибо ведешь ты себя неприлично и дерзко, что не подобает рабу. Стоишь прямо, смотришь хозяину в глаза. Вот так, правильно, ниже голову, еще ниже. Сейчас я не буду тебя наказывать, но впредь смотри. И нечего прохлаждаться! Почисти Уголька, займись костром, разложи траву вон там. И горе тебе, если к завтрашнему утру она не высохнет. А ты чего расселся? — сурово гаркнул он на Митьку. — Ну-ка живо ему помогай. Эх, давно я тебя не порол, ибо разленился ты ужасающе.
Пришлось суетиться с Хьясси на пару, ломать сухие ветки для растопки, чистить Уголька скребницей. Но суровость кассара все равно не могла заглушить звенящей в груди радости. Значит, не навсегда! Значит, скоро домой! И даже если не очень скоро, то все равно…
Потом была пустыня. Такая, как рисуют на картинках в учебнике географии — ярко-желтая плоскость до самого горизонта, чахлые колючие кустики не поймешь чего, вертлявые зеленые ящерицы сновали туда- сюда, ехидно глядели на него.
А он шел, проваливаясь в песок едва ли не по колено, шел на одном лишь упрямстве, уже не обращая внимания ни на одуряющую, равнодушно-злобную жару, ни на ссохшуюся глотку. Ноги — он это знал — навсегда сожжены раскаленным песком, и внутри у него тоже все давно сгорело. Но идти было надо — к неровному, изрезанному верблюжьими горбами барханов горизонту. Туда, где ждет его мираж… который уже по счету? Призрачные пальмы, призрачный родник, и кажется, что уже рукой подать, а протянешь руку — и проткнешь искрящийся от зноя воздух.
Самое противное — он никак не мог понять, какая такая сила тащит его вперед, почему нельзя просто лечь на спину, раскинуть руки и глядеть в светлое небо. До самой смерти, и смерти недолгой. Зачем он цепляется за утекающую из тела жизнь? Ведь это глупо!
Нога запнулась обо что-то твердое, и он остановился, глянул вниз. Нет, теперь ничего уже не казалось удивительным. Даже этот скелет — желтый, отполированный песком до блеска, вон как солнце играет бликами на костях. А самое смешное — это ведь его, Митькин скелет! Он знал это совершенно точно. Скелет валяется здесь давно, так давно, что и не вспомнить. Может, тысячу лет, может, и больше. И это плохо, понял Митька. Значит, уже без толку надеяться на милосердную смерть, та приходит лишь единожды, и теперь придется шагать сквозь пустыню вечно. Понимание страшной, ржавой иглой пронзило его всего насквозь, от макушки до пяток. На глаза навернулись слезы, и он сам не заметил, как зарыдал.
И только подняв голову, понял, что рыдает-то как раз не он. Его глаза сухи, словно колышущиеся от слабого ночного ветерка травы. И холодные, безразличные звезды смотрят на него сверху, с темного, невероятно высокого неба. Невдалеке похрапывает черный — чернее ночи — Уголек, еле слышно дышит завернувшийся в плащ кассар. А плачет — Хьясси. Лежит, раскинув тонкие руки, словно пытается обнять землю, и негромко, на одной ноте, воет, точно раздавленный мотоциклом щенок.
Митька присел. И что теперь делать? Идти его утешать? Или пускай выплачется, пускай выльет вместе с этими слезами свою боль? Но разве такое выльешь? Когда на твоих глазах зверски убили твоих родителей, едва не замучили самого, и впереди — черная пустота, разве уравновесишь это литрами слез? Митька тряхнул головой. Собственные проблемы показались вдруг какими-то игрушечными. В самом деле, его-то родители живы, во всяком случае, остается надеяться, что с мамой все в порядке, она ведь сильная женщина, уж как-нибудь справится с несчастьем. А главное — он вернется, он обязательно вернется домой, уже недолго осталось, какие-то жалкие месяцы. А вот этот малыш, вокруг которого сомкнулось черное
