Феня вынесла пару теплых рукавиц. Плинтухин кинул их немцу.
– Лови, Ганс-Немец подхватил на лету рукавицы, забормотал:
– Данке, данке, гер официр, данке шен… И снова пошла работа.
Выглядывал из штабной землянки комиссар, проходил мимо пильщиков Шундик.
Снова появлялась с ведром Феня и набивала его снегом, искоса поглядывая на немца.
Теперь они с Плинтухиным кололи дрова в два топора, на двух чурбаках.
Плинтухин «хакал», с силой выдыхая воздух всякий раз, когда топор врезался в полено, разваливая его на части..
Немец, подражая ему, тоже стал «хакать», думая, видимо, что так принято.
Однако это «хаканье» получалось у него похожим на блеянье овцы.
Плинтухин усмехался.
Затем был перекур, Валентин дал немцу «беломорину».
Курили, молчали.
Докурив, немец снова взялся за топор, а Плинтухин стоял, только наблюдая за ним.
Когда образовалась изрядная куча поленьев, Плинтухин показал немцу знаком, чтобы заносил их в штабную землянку.
Немец понес большую охапку, придерживая поленья подбородком.
Феня показала ему, куда складывать, а когда немец выходил, посмотрела вслед и вдруг ужаснулась, поняв, что снова смотрит на него с жалостью – как на мальчика, на сына.
Наконец Плинтухин скомандовал:
– Все. Конец. Давай, Ганс, нахаузе.
У входа в пекарню немец снял рукавицы и протянул их Плинтухину.
Но тот не взял. Махнул рукой, мол, не надо, и немец, прижав рукавицы к груди, стал бормотать слова благодарности и спустился в землянку. Значит, и вправду не убьют, если оставили «перчатки», – уже почти с уверенностью подумал немецкий мальчик.
Плинтухин запер за ним дверь.
Прошел день, а ни командир, ни комиссар никакого распоряжения по поводу немца не давали.
Они просидели все время над картой и документами, подготавливая предстоящую операцию.
Выходило, что лучшая, самая верная возможность взорвать мост так, чтобы надолго прервать движение, «закупорить» путь, была в то же время и самой опасной.
Они еще и еще раз убеждались, что при этом плане у диверсантов почти не оставалось шансов уйти, скрыться после взрыва.
И снова командир и комиссар перебирали иные варианты, но каждый был чем-нибудь хуже того, первого.
Другого такого «верняка» не находили.
И еще один вопрос требовал решения: Плинтухин настаивал на том, чтобы именно он провел операцию, возглавил группу минеров.
Вообще говоря, это было бы правильно – никто лучше него не смог бы это сделать. Но… пожертвовать Плинтухиным…
По временам Шундик выходил из землянки покурить, щадя легкие комиссара. Ни Плинтухин, ни Феня тоже никогда не дымили в землянке.
Прошел этот день. Все решения, наконец, приняты, Плинтухин назначен, даны нужные распоряжения. Наступила ночь.
Прибыл связной из штаба бригады.
Привезли муку из колхоза, прибыл завхоз Афанасьев с грузом, принятым с самолета, и с Лапкиным.
– Лейтенант Лапкин, – представился он командованию.
– Заходите, заходите, – ответил комиссар. – Мы о вас получили сообщение. Листовки привезли?
– Так точно, привез.
– Ну, раздевайтесь, устраивайтесь, у нас тут не очень, правда…
Лапкин снял полушубок.
В новенькой гимнастерке, стянутой ремнем, он был похож на старшеклассника, который старается походить на взрослого, солидного человека.
– Спать придется вот – на нарах. Мы тут втроем размещаемся, думаю, уместим и четвертого… Ну, что там в штабе? Какие новости?
Афанасьев вышел из землянки, остановился рядом с курившим Плинтухиным.
– Получай, Валька, – сказал он, доставая из кармана своей роскошной немецкой шубы коробку «Казбека».
