подчинёнными в «тыловом» лагере. Морпехи там стояли плотной группой, и, поскольку 106,7-мм мина — снаряд довольно мощный, потери были. Нам в штабе было трудно составить точный отчёт о потерях; никто не знал наверняка, кого убило, а кого ранило. Капитан Андерсон сказал, что мне опять придётся отправляться в дивизионный госпиталь, чтобы во всём разобраться. Я отговорился от этого, сказав, что на трупы насмотрелся столько, что больше неохота. Андерсон сказал, что сам сходит. Когда он вернулся, то выглядел как-то странно, и ничего не сказал — только зачитал записи, которые сделал в госпитале. Записал он всё хорошо, тщательно: ноги Парсонса отрезало на уровне бёдер, ещё два человека погибли, ещё восемь получили серьёзные ранения. Пока он читал, я заполнял бланки, затем подшил их в папку с отчётами о небоевых потерях. После этого Андерсон перевернул страницу в своём блокноте на столе и сказал: «Там было как в мясной лавке».
Помню ещё и ту ночь две недели спустя, когда отделение вьетконговских «сапёров» проникло сквозь заграждения вокруг расположения инженерного батальона рядом с КП. Начали рваться сигнальные растяжки и гранаты, пули вздымали пыль у палатки младших офицеров. Я продрался через противомоскитную сетку, схватил карабин, споткнулся, ударился об угол рундука и по собственной вине на пару секунд отрубился. Придя в сознание, я заполз в траншею, где стоял Мора, помощник офицера по разведке. На нём не было ничего, кроме ремня с пистолетом. Барт Фрэнсис, ещё один штабной лейтенант, поглядел на него и сказал: «Нет, Роланд, одет ты, право, непристойно». В голове у меня туман от удара ещё не рассеялся, и я истерически засмеялся. Тем временем Шварц — а в бою прусское начало пёрло из Шварца наружу — выкрикивал приказы группкам растерянных солдат. Ну ладно, пускай командует, раз понимает, что происходит вокруг. А я не мог ничего понять, хотя ночь была лунная, да и осветительные ракеты добавляли света. По всему периметру раздавался огонь из стрелкового оружия — очевидно, ещё одно отделение «сапёров» пыталось пробиться через заграждения вокруг КП. Вьетконговцы стреляли в морпехов, морпехи — во вьетконговцев или в других морпехов, или вообще ни в кого. В белёсом свете мы увидели стрелка ярдов за двадцать-тридцать от нашей траншеи. Низко пригнувшись, он забежал под перекрёстный огонь и упал, как будто поскользнулся на ледяном пятачке. Его ноги взлетели вверх, он тяжело упал на спину и больше не двигался. После того как огонь затих, мы ещё с одним офицером вылезли из траншеи и, позвав санитара, подбежали к этому морпеху. Санитар был ему не нужен. Глаза его были широко открыты, но ничего уже не видели, а одна нога, наполовину оторванная в районе бедра, была подогнута под него, и похож он был на циркового акробата.
Ещё кое-что помню. Помню Ника Паппаса, звезду студенческого футбола, который наступил на мину, которая почти на два года отправила его в инвалидное кресло и навеки лишила возможности играть в футбол; помню молодого офицера из танкового батальона, приданного нашему полку, которого ранило в ногу и в бок из АК-47, и как он медленно умирал от гангрены в госпитале на Филиппинах, а хирурги по кусочкам ампутировали заражённую ногу, пока не дошли до верхней части бедра и дальше ампутировать уже не могли; или ту дождливую ночь, когда я ходил в госпиталь, чтобы установить личности трёх морпехов из моего прежнего взвода — Девлина, Локхарта и Брайса.
Они погибли от взрыва в блиндаже поста подслушивания по ту сторону рубежей роты «С». Я очень хорошо помню ту ночь, лучше, чем хотелось бы. Мы с Казмараком подъехали к госпиталю и припарковали джип у брезента, растянутого над тремя столами. Над каждым столом висела лампочка. На улице ровно гудел электрогенератор, и мокрая трава переливалась в свете ламп. Капрал Гундерсон и ещё один морпех стояли на открытом месте, сгорбившись под дождём. Гундерсон, командир отделения из роты «С», сказал, что обнаружил тела и доставил их в госпиталь.
Вытаскивая блокнот из полиэтиленовой обёртки, я нырнул под брезент, которые был прикреплён к палатке, образуя навес. Из палатки вышел флотский доктор в обтягивающих латексных перчатках, в сопровождении санитара с планшетом для бумаг. Появились ещё санитары с убитыми на носилках, которые они затащили на столы. Тела были накрыты мокрыми, грязными пончо, из-под которых торчали ботинки. Там было три трупа, но ботинок я заметил лишь пять. Взглянув на меня, доктор спросил, кто я такой и что тут делаю. Я объяснил, что прибыл для установления личностей погибших и составления отчёта об их ранениях.
— Хорошо, примерно этим мне и надо сейчас заняться. Насколько я понимаю, мог иметь место несчастный случай.
— Мы пока не уверены, сэр, — сказал Гундерсон, заходя под брезент. — Телефонный провод, что шёл в их блиндаж, обгорел. Может, молния попала, и от разряда их гранаты взорвались. У них там было с десяток гранат. А может, какой-нибудь вьетконговец забросил туда гранату через амбразуру и подорвал их гранаты. Под таким дождём он мог подобраться без труда.
Кивнув головой, доктор стянул пончо с тела Девлина.
— Ну ладно, кто-нибудь из вас может сказать мне, кто это? — спросил он.
— По-моему, Девлин, — сказал я, и при виде трупа у меня напряглись челюстные мышцы. — Питер Девлин. Рядовой первого класса. То есть был рядовой.
— Мне надо точно знать, кто это.
— Девлин это, — сказал Гундерсон. — Это я их нашёл.
Удовлетворившись этим, доктор приступил к осмотру. По-моему, то, что он делал, называется аутопсией. Он помял тело Девлина, перевернул его на живот, потом снова на спину, вставил пальцы в отверстия, проделанные осколками. Обернувшись к санитару, он описал характер ранений, произнося медицинские названия поражённых частей тела. Санитар ставил галочки на бланке, прижатом к планшету. Я пытался записывать, но мне было трудно понимать некоторые анатомические словечки, а ещё труднее было смотреть на то, как доктор исследует отверстия руками, обтянутыми перчатками. Не выдержав, я спросил: «Док, и как у вас сил на это хватает?»
— Работа такая. Я ведь доктор. Привыкаешь, а если не получается привыкнуть, то вон из докторов. Он же всё равно ничего не чувствует.
Он повернулся к санитару: «Проникающее осколочное ранение, колотая рана, правая почка». Санитар поставил очередную галочку. Я заметил, что резинка на трусах Девлина была сплошь красной, как будто его трусы окунули в красную краску. Краска. Кровь. Крышка. Красочная кровавая смерть. Я вспоминал, как он выглядел, как выглядело его лицо, когда оно ещё было у него, походку его, голос. Я почему-то вспомнил, как однажды Девлина вздрючили за сон на посту, и как я подал рапорт о снижении наказания, потому что до того случая он всегда был хорошим морпехом. Капитан ограничился предупреждением. Выйдя из капитанской палатки, Девлин сказал мне: «Сэр, я понимаю, что это не по-военному, но хочу сказать вам спасибо за то, что вы для меня сделали». А я, играя роль строгого и требовательного начальника, ответил: «Верно говоришь, Девлин. Это не по-военному, поэтому спасибо говорить не надо».
Брайса опознали легко, потому что выше пояса его практически даже не царапнуло. А вот ниже пояса… И доктору с его профессиональными навыками было нелегко, а мне было непросто подражать его манерам и держаться с наукообразной отстранённостью. Я не мог спокойно глядеть на берцовую кость Брайса — она была обнажена. Мясо и мускулы сорвало до последнего волоконца, поэтому расщепленная кость походила на обломанную палку из слоновой кости. Доктор произнёс нечто вроде «травматическая ампутация, левая стопа и открытый перелом, левая большеберцовая кость с массированной потерей тканей», и санитар поставил очередные галочки.
— Мы нашли его ботинок со стопой, — сказал Гундерсон. — Но оставили на месте. Мы не знали, что с ним делать.
Доктор махнул рукой — мол, всё нормально, стопа Брайса ему не нужна. Он продолжил осмотр, и, когда он разрезал ножницами трусы Брайса, я отвернулся. Я уверял себя, что всё произошло быстро, слишком быстро, чтобы Брайс хоть что-то успел почувствовать; но я в это не верил. Боль от бормашины скоротечна, но ощутима. А на что была похожа эта боль? Можно ли невероятно огромную боль сконцентрировать в одном-единственном мгновении?
Локхарт погиб от взрывной волны, и мне полегчало. Смотреть на увечья я больше был не в силах. Можно было подумать, что Локхарт уснул, если бы не его глазницы, все в синяках, распухшие до размера мячиков для гольфа. «Молодые какие, — сказал он три месяца назад, глядя на убитых нами вьетконговцев. — Погибают всегда молодые». Локхарту было девятнадцать.
Он был последним. Запихивая блокнот обратно в обёртку, я залез в джип. Я чувствовал себя как-то странно, напряжённо, покруживалась голова, как у человека, идущего по карнизу высокого здания.
