нас. Что же мы наделали?
Выключив фонарик, я приказал Коффеллу собрать похоронную команду. Я не знал, что ещё можно было поделать с телом осведомителя Кроу, мальчишки по имени Ле Дунг.
Пишущие машинки в сборном домике затрещали с восьми часов, сразу же после прихода штабных юридического отдела, у которых начался обычный рабочий день, заполненный печатанием обычных отчётов. Светился красный огонёк на электрическом кофейнике, и вентиляторы на столах штабных работников разгоняли тёплый плотный воздух. Эти довольные, цветущие на вид ребята спокойно проспали восемь часов (как обычно), позавтракали беконом с яйцами (как обычно, хотя иногда в столовой штаба дивизии подавали и блинчики). Видно было, что скучная работа им уже немного наскучила, но они были вполне довольны своей жизнью — работая в тылу, они обладали тем, чего не было у их соратников в боевых ротах: уверенностью в своём будущем.
Я сидел в углу домика со своим защитником, лейтенантом Джимом Рейдером, глядел на писарей и жалел о том, что я не был одним из них. Как приятно было бы заново обрести будущее. Возле домика суетилась куча свидетелей: морпехи и крестьяне-вьетнамцы, видно было, что последних вводят в некоторое замешательство судебные игры, в которых им вскоре предстояло сыграть отведённые им роли. Один из штабных выругался себе под нос, когда вентилятор согнал с его стола какие-то бумажки. Порыв искусственного ветра прошёлся по стене за его спиной, взъерошив листы его «стариковского» календаря. Календарь украшал порнографический рисунок, под которым сбоку от слова «Июнь» располагалось число «1966». Все дни были уже крест-накрест перечёркнуты, за исключением сегодняшнего числа, 30-го. В этот день младшего капрала Кроу должны были судить по двум пунктам обвинения в умышленном убийстве.
Я должен был выступать на суде в качестве свидетеля обвинения. В этом был некий абсурд, т. к. на следующее утро меня должны были судить, и тот же обвинитель должен был предъявить мне такие же обвинения. С другой стороны, уже то, что нам вообще предъявили обвинения, было абсурдным. Нас научили убивать, нам приказывали убивать, а теперь нас собирались предать военно-полевому суду за то, что мы убивали.
На столе Рейдера лежала переплетённая стопка бумаг толщиной с телефонную книгу небольшого городка, озаглавленная «Следственное дело». Оно было результатом пятимесячной работы разнообразных военных юристов, и в двух верхних стандартных формулярах — DD457 и DD458 — содержались предъявляемые мне обвинения: «…в том, что первый лейтенант Филип Дж. Капуто… совершил преднамеренное убийство гражданина Республики Вьетнам Ле Дунга. В том, что первый лейтенант Филип Дж. Капуто… совершил преднамеренное убийство гражданина Республики Вьетнам Ле Ду». Было и третье обвинение, результат моей панической попытки отрицать, что я пытался сокрыть эти убийства: «В том, что первый лейтенант Филип Дж. Капуто… в установленном законом порядке подписал под присягой ложное заявление, а именно: «Я не приказывал им придерживаться своих показаний», каковые показания он позднее признал ложными».
Там было много чего ещё: показания свидетелей, отчёты о следственных мероприятиях и т. д., но одна графа в формуляре DD457 осталась многозначительно незаполненной. Это была графа «Объясняющие или смягчающие обстоятельства». Когда следствие ещё только начиналось, я не мог понять, почему следователь не собрал никаких сведений об объясняющих или смягчающих обстоятельствах. Позднее, после того как у меня было время всё обдумать, я сам пришёл к следующему выводу: объясняющим или смягчающим обстоятельством была война. Эти убийства были совершены на войне. Более того, они были совершены на войне, единственной целью которой было убивать вьетконговцев, на которой те, кто приказывал убивать, зачастую не могли отличить вьетконговцев от гражданских лиц, на которой гражданских лиц в «зонах свободного огня» убивали ежедневно, применяя оружие намного ужаснее, чем пистолеты или дробовики. Гибель Ле Дунга и гибель Ле Ду нельзя было рассматривать в отрыве от сущности и методов ведения этой войны. Они были неизбежным следствием методов ведения этой войны. Как я начал к тому времени понимать, Америка не могла вмешаться в войну, которую вёл народ, и не убивать при этом представителей этого народа. Но рассматривать это как «объясняющие и смягчающие обстоятельства» значило поднять множество неоднозначных вопросов морального порядка. Могло даже дойти до рассмотрения вопроса о моральной оправданности американской интервенции во Вьетнам, т. е., как сказал мне один знакомый офицер, «неприятностей потом век не оберёшься». Поэтому меня с пятью бойцами из того патруля должны были судить как уголовников, примерно так же, как если бы мы убили двоих человек в ходе ограбления банка в мирное время. Если нас признают виновными, совесть корпуса морской пехоты как организации будет чиста. Шестеро преступников, которые, конечно же, не представляют собой большинство солдат, славных сынов Америки, преданы правосудию. Дело закрыто. Если нас признают невиновными, корпус морской пехоты может заявить: «Правосудие свершилось, и военно-полевой суд, на основании фактов и в соответствии с нормами доказательного права, обнаружил, что преступлений не совершалось». И в этом случае — дело закрыто. Как ни крути, военные не проиграли.
— Я там на улице с твоим прежним шкипером поговорил, — сказал Рейдер. — Говорит, ты ему каким- то нервным показался.
«Ну а как он думает, каким я должен быть, чёрт возьми? Завтра вечером меня уже могут отвезти в Портсмутскую тюрьму на пожизненное заключение». Портсмутская тюрьма ВМС США — это исправительное учреждение, о котором рассказывали, что в нём сочетаются худшие черты лагеря подготовки новобранцев морской пехоты и средневековой темницы. Тем не менее, пожизненное заключение в ней было лучше, чем другой возможный исход: смертная казнь через расстрел. Возможность такого исхода событий перестала висеть над нашими головами лишь несколько недель назад, когда было принято решение о том, что за наши преступления смертный приговор выноситься не будет. Здорово-то как!
— Слушай, не надо так, — сказал Рейдер. — Я точно знаю, чем всё кончится. Даже если тебя осудят, мы будет оспаривать приговор. Если понадобится, до самого президента дойдём.
— Обалдеть. А тем временем надзиратели в тюряге будут барабанить по моей голове дубинками. Господи, ты же слышал, какие там порядки. Представляешь, что они сделают с разжалованным офицером?
— Да не заводись ты так. Сегодня в суде сделай всё как надо. Должен сказать, я уважаю тебя за то, как ты держишься, несмотря ни на что. Сегодня только всё не запори. Честное слово, я бы давно уже сломался.
— Ну, а меня не сломать, Джим. Что угодно, только не это. Однажды я уже сломался, теперь уж никогда этого не сделаю.
— Чёрт! Когда это ты сломался?
— В ту самую ночь. В ту ночь, когда я послал тех ребят в ту деревню. Я просто не выдержал. Не мог больше всего этого выносить. В тоске я был жуткой, и страшно стало. Если б я тогда не сломался, я б ни за что тех ребят туда бы не послал.
— А, в этом смысле. Да мы уж раз десять всё проговорили. Без театра, ладно? Всё должно быть конкретно. Мы ведь столько раз об этом говорили, всё обсудили. Ты сказал им, чтоб они взяли тех вьетнамцев и чтоб убили в случае таковой необходимости. Ты не приказывал им совершать убийство. Именно так ты и скажешь, когда будешь давать показания, потому что это правда.
Этот вопрос мы с Рейдером обсуждали и раньше. Мы обсуждали его с того самого дня, когда его назначили моим защитником. Произошло это в феврале, после того как несколько жителей деревни Гиаотри подали жалобу деревенскому старосте, который обратился к начальнику района, полковнику Армии Республики Вьетнам, который известил об этом руководство американских войск в Дананге. Двое молодых людей из деревни Гиаотри, оба — гражданские лица, были убиты бойцами из патруля морской пехоты. Началось следствие. В это время батальон обустраивал новые позиции постоянной дислокации, выдвинувшись вперёд за прежнюю линию фронта. Вьетконговцы выразили свой протест против этого вторжения на их территорию, задействовав мины, лазутчиков, миномёты и снайперов. Мой взвод потерял ещё несколько человек, включая Джоунза, который был серьёзно ранен, подорвавшись на самодельной мине. Другие два взвода потеряли суммарно, по-моему, шестнадцать человек, и рота «С» оказалась настолько ослабленной, что Нилу пришлось перевести членов приданных роте миномётных расчётов в стрелки, и некому стало стрелять из 81-миллиметровых миномётов.
Именно тогда, в этой гнетущей атмосфере, вызванной непрестанными потерями, меня с пятью
