Политическая биография Сталина. Том 2

Сталин. Я знаю русские пословицы, но не хочу быть «грубым», дорогие товарищи. (Общий смех.)»[383].

Несомненный интерес с точки зрения использования Сталиным откровенно демагогических приемов в вопросе об отставке с поста Генерального секретаря может служить и следующий его, чуть ли не прямой, призыв к правым: «Ставьте прямо вопрос о ваших оргвыводах насчет Сталина. Разве это не факт, что не кто иной, как тов. Сталин ставил несколько раз вопрос об освобождении его от секретарских обязанностей? Разве это не факт, что не кто иной, как тт. Рыков и Бухарин настояли отклонить просьбу т. Сталина? Все это хорошо известно товарищам. Если теперь дела у вас изменились и вы считаете нужным напомнить еще раз об известном письме т. Ленина, то почему бы не поставить вопрос прямо и открыто, без экивоков и без трусливых намеков? Могу заверить вас, товарищи из новой оппозиции, что это будет один из тех немногих вопросов, в котором я обещаю вам полную поддержку. И я обещаю вам в этом полную поддержку не потому, что считаю вашу постановку вопроса правильной. Нисколько. Наоборот, я считаю, что вы в этом деле плететесь в хвосте за троцкистами, которые так же, как и вы, пытались прикрыть свой отход от партийной линии именем Ленина, злоупотребляя его письмом. Я обещаю вам поддержку в этом деле только для того, чтобы отнять у вас возможность злоупотреблять письмом Ленина, отнять у вас возможность прикрывать именем Ленина свой отход от ленинской линии нашей партии»[384].

В свете приведенных пассажей бесспорный интерес представляет комментарий Рыкова по поводу многократных демонстративных заявлений Сталина об отставке с поста генсека. Окрашенные в черный политический юмор слова Рыкова вызвали даже смех среди участников пленума, что может быть истолковано как их косвенное согласие со сказанным: «Если отставка сама по себе измена, то подача в отставку — это попытка совершить измену. Тов. Сталин подавал неоднократно. Одна из его записок об отставке (от 27 декабря 1926 г.) у меня в руках и гласит так:

«Прошу освободить меня от поста генсека ЦК. Заявляю, что не могу больше работать на этом посту, не в силах больше работать на этом посту. И. Сталин».

Голос. Не освободили и работал.

Голос. А он подчинился ЦК или нет?

Рыков. Меня спрашивают, подчинился ли он ЦК или нет. Ну, я думаю, он для того и подавал в отставку, чтобы «подчиниться». (Смех)

Голос. Это слишком, Алексей Иванович.

Каганович. Это остроумно, но неумно»[385].

Вопрос о политических отставках возник в связи с тем, что лидеры правых Бухарин, Рыков и Томский, начиная с 1928 года неоднократно высказывали пожелание уйти в отставку со своих постов, поскольку условия для продолжения работы они считали невыносимыми в связи с постоянными нападками на них, необоснованными обвинениями в их адрес, распространением всякого рода слухов и измышлений и явным стремлением добиться их личной дискредитации. Наконец, в начале 1929 года они демонстративно выступили с коллективной отставкой со своих постов. Этот демарш, конечно, носил несколько показной характер, ибо они и сами рассчитывали на то, что их просьба будет отклонена. И такой расчет был небезоснователен. Сталин и его сторонники еще не успели создать все необходимые предпосылки для того, чтобы отставка сразу трех членов Политбюро (причем ведущих членов ПБ) не вызвала политической бури или не стала источником серьезных потрясений, способных дестабилизировать общую обстановку в стране. На фоне нараставших конфликтов в деревне и осложнения положения со снабжением в городах такая коллективная отставка могла нанести позициям Сталин существенный урон. Ему нужно было еще некоторое время, чтобы подготовить почву не для добровольного ухода лидеров правых со своих постов, а для их устранения как противников правильной партийной линии. Генсек, конечно, знал историю с легендарным конем и не хотел выступать в роли простодушного троянца. Ему необходимы были не политическая отставка Бухарина и его соратников, а их политическое поражение, их полная и безоговорочная капитуляция.

Нельзя сказать, что оппоненты генсека не понимали его замыслов и выступали в амплуа наивных политических простаков, попавших в ловко расставленные сети. Нет, они хорошо знали Сталина, его характер, методы борьбы и, разумеется, его конечные цели. Характеризуя эти цели, один из лидеров оппозиции Рыков прямо заявил: «Предложенная резолюция в современной обстановке не может не явиться своеобразным инструментом для уничтожения нас как политических деятелей, для дальнейшей кампании против нас»[386].

Некоторое недоумение вызывает еще одно обстоятельство. Лидеры оппозиции почему-то полагали, что большинство членов ЦК, если не вполне открыто, то втайне сочувствуют им и разделяют их взгляды. Это явствует, например, из заявления Рыкова на ноябрьском (1929 г.) пленуме: «…Мне очень трудно говорить на этом пленуме, хотя я лично и убежден в том, что если не весь пленум, то подавляющая часть его не верит в правильность всех тех обвинений, которые выдвигаются против меня, Томского и Бухарина»[387]. Вместо комментария на память приходят слова Яна Гyca, когда тот, видя как одна старушка подбрасывает дрова в костер, на котором его сжигали, воскликнул: «О, sancta simplicitas!» (О, святая простота!).

Впрочем для таких самоубаюкивающих надежд у лидеров правых были определенные резоны. Весьма примечательно, что даже сестра Ленина М.И. Ульянова обратилась к пленуму ЦК с письмом фактического протеста. Она писала: «Я считаю заслугой т.т. Рыкова, Томского и Бухарина, что они ставят перед партией… большие вопросы, а не замалчивают их. Я считаю, что иная точка зрения, замалчивающая или затушевывающая трудности и опасности, а также чрезмерные восторги перед достижениями будут проявлением ограниченного самодовольства и комчванства. Поэтому, протестуя против самой постановки вопроса о выводе троих товарищей из Политбюро и против недопустимой и вредной для партии дискредитации их, я прошу довести до сведения Пленума, что я голосую против вывода этих троих товарищей или кого-либо из них порознь из Политбюро, против их осуждения и дискредитации»[388].

Но никакие протесты даже таких авторитетных лиц, как сестра Ленина, не могли повлиять на ситуацию и изменить намеченный ход событий и их финальный исход.

Лидеры правых перед лицом своего неумолимого поражения все же старались хоть в какой-то степени спасти свое политическое лицо. Однако и в этом проявляли поразительную двойственность, граничившую иногда с политической наивностью. В своем заявлении на том же пленуме они констатировали вещи, как бы взаимно исключающие друг друга.

С одной стороны они констатировали, что у них «была известная ошибочная недооценка тех могущественных рычагов воздействия на деревню, которые в конечном счете начали перекрывать отрицательные стороны чрезвычайных мер»[389]. С другой стороны, решительно и категорически отклоняли главные политические обвинения, которые предъявлял им Сталин. В их заявлении говорилось: «Несмотря на совершенно необоснованное обвинение нас во фракционности, которому не может верить ни один из авторов этого обвинения, и недопустимые методы борьбы против нас, мы заявляем, что при всяких условиях и совершенно независимо от тех решений, которые пленум ЦК вынесет относительно нас, мы всюду и везде будем дисциплинированно выполнять решения партии и никому не позволим толкнуть себя на путь групповой или фракционной борьбы. Мы решительно протестуем и будем бороться против всякой попытки использовать наши имена для борьбы против линии партии. Мы, с другой стороны, решительно протестуем против гнусной клеветы, которая связывает наши имена в каком-либо смысле с нелегальными листовками»[390].

В подобной двойственности была заложена одна из главных причин их крушения. Если вещи называть своими именами, то они сами, в сущности, превратились в невольных, а порой и добровольных заложников старой большевистской традиции, согласно которой партия всегда права. Права даже тогда, когда она совсем не права! Слепое преклонение перед дисциплиной было, очевидно, для них выше интересов истины. В этом, кстати сказать, и коренились истоки многих личных трагедий старых большевиков. Сталин же умело использовал данное обстоятельство, хотя сам, по своим убеждениям, был гораздо более твердым и последовательным политиком и не гнушался переступать через нормы морали и партийные принципы, когда это диктовалось его стратегическими интересами. Но все же не эти чисто моральные категории