zhurnal_Yunost_Zhurnal_Yunost_1973-1

ужасался при мысли, что судьба может занести его в какую-нибудь сонную заводь:

Ужели не паду звездою
В бою. средь дыма и огня?
Ужель бездействие задушит
Иль в спячку погрузит меня?

И пал звездою, погиб в битве, исчез, породив легенды о том, что удалось ему спастись и что бродит он где-то по родной стране.

Была в этой легенде великая правда, ибо мог умереть человек, который кричал из братской могилы засыпавшему его землей австрийскому солдату:

«Я Петёфи, я живой!»—на что раздался ответ: «Ну, так сдохни!» — но не мог сгинуть тот бессмертный дух, который он вдохнул в свои строки.

Вновь уезжая с армию после короткой отлучки, он простился с женой стихами:

Едва рассвет — и вот уже закат,
Едва пришел — и ухожу назад.
Едва успел тебя поцеловать —
II вот слова прощальные звучат!

«Адресат» этих строк слишком скоро забыла об их авторе. И теперь, как будто з возмездие ей, они звучат обращением уже не к женщине — к жизни, которой так мало успел насладиться двадцатишестилетний поэт.

Это была его давняя любовь. Уже в ранних стихах она звучит совершенно явственно:

В поле путника примечу —
Я богат…
В чистом поле
Я как в собственном дому.

Уже здесь чувствуется, что и в своём деревенском детстве и в своих голодных скитаниях по стране Петёфи постоянно брал уроки у поэта, воображение которого он провозгласил самым смелым, у народа. С годами ученик становился все более достойным учителя:

Вдали на горизонте
Горит костер пастуший.
Костер ли это, или
Звезда на самом деле.
Сошедшая на землю
Послушать плач свирели?

Не в этой ли школе родилась у Петёфи мысль, что «мерой величия в искусстве… является многогранность», как будто подсказанная широчайшей образной амплитудой созданий фольклора? Тот, кто взял бы на себя смелость точно очертить её, невольно уподобился бы человеку, осмелившемуся перейти океан вброд.

Поэтому Петёфи, готовый в суровый час извлечь из своего сердца гулкие, набатные звуки, «неожиданно» объявляет себя не только солдатом, но и собратом жаворонка, самозабвенно заливающегося над венгерской пуштой — степью, где грохочут битвы:

Сама собой летит из сердца песня;
От радости родясь и от тоски,
Она несется, как летят по ветру
Оборванные с розы лепестки.

«Что правдиво — то естественно, — утверждал поэт, — что естественно — то и хорошо и, по-моему, красиво: вот моя эстетика».

Правдива, естественна, прекрасна вера в мощь человеческого разума:
И дух крылатый мчится к звездам,
И эти звезды
Трепещут от его полета.
Как пламень свечек!

Правдиво, естественно, прекрасно быть честным и нелицеприятным гражданином своей, родины.

«Молчать всегда легче, нежели говорить; и кто предупреждает республику о грозящей ей опасности, не может быть ее врагом. Ее враг тот, кто видит опасность, но молчит»,

— страстно писал Петёфи, когда над венгерской революцией сгущались тучи.

В своем последнем письме поэт рассказал, как встретился с одним из славнейших генералов революционной армии.

— Сын мой, сын мой! — повторял старый воин, обнимая Петёфи.

Так могла бы сказать о поэте вся Венгрия.

Поэт верил:

…Настанет день великих похорон,
И мой найдется прах, и собран будет он,
И унесен под траурное пенье
В сопровожденье траурных знамен
К могиле братской всех сынов народа,
Погибших за тебя, всемирная свобода!

Но нет у Петёфи могилы. И, так же как его современники, не верят в эту смерть его потомки. У него не было заката. Он навсегда остался в зените. Шандор Петёфи пришел в мир, чтобы остаться в нём навеки.

А. ТУРКОВ

МТВАРИСА КЕРЕСЕЛИДЗЕ

*