А я мальчишка, мне двенадцать лет, Как выкидыш я выброшен на свет. Мне интересно жить еще, я мал, Я сам себя еще не осознал. Не знаю, что за грохоты гремят, Какие кони в темноте храпят — Из-под земли — все глуше — все грозней… Я оторвался от своих корней, И эта память мне уже чужая, И я уже другой… Но что же, что — Издалека томит, не отпускает, А кружит, кружит! Что за дикий бег! Куда летит трамвай, и жизнь, и время! Что слышит мать из тишины своей, Той тишины последней! Кто ответит! Я мир искал, я потерял себя, И на годах, как на конюшне старой, Замок навешен… Как копыта бьют! Стучат, стучат! Пусть выпрямят дорогу, Пускай зальют асфальтом колею, А я свое дослушаю — Тишинский! — Додумаю, а нет — так домолчу. А впрочем, хватит! Что там, Белорусский! Пора сходить. И снова этот шум: Цветы. Газеты. Квас. Он льется, льется… — Эй, гражданин, не мешкайте в дверях! — Проходит все, и только остается Неслышный шелест, только шум в ушах… * * * …И поглотила одна могила Вас друг за другом — и холм сровняла. И то, что жизнью недавно было. Теперь землею и снегом стало. Поверить страшно, как это просто: В дыму морозном, в ограде тесной Рядком два-оба — среди погоста — Сугроб надгробный да крест железный. И все. И солнце в морозном дыме. И от рожденья до смерти — прочерк. А я вас вижу еще живыми, Затянут намертво узелочек… Спите спокойно. Теперь одни вы. И голос дальний, уйду-уеду: — Не забывайте нас, пока мы живы, Не будет снегу — не будет следу. И стук какой-то. Окину взглядом И догадаюсь: наверное, с ланки. Каток кладбищенский где-то рядом, Колотят клюшки по мерзлой банке. А снегу, снегу — само сиянье! Гляжу — а вас и следы простыли. Лишь снег остался да в поминанье Два красных яблока на могиле… Валерий Поволяев
Четыре праздничных дня
Беда стряслась в конце смены.
Шла последняя плавка. Дистрибуторщик дядя Коля Парахин (его так и звали — дядя Коля Парахин — и рабочие, и мастера, и начальник цеха) сидел на своей винтовой табуреточке в пультовой и, далеко вытянув негнущиеся, похожие на ходули ноги, командовал в микрофон:
«Еще лоток. Еще немного, А теперь плесните чугуна».
Из миксерного примчался тепловоз с чугуном, заливочный кран подхватал ковш под «белы руки», опрокинул в горловину — дядя Коля Парахин даже ладонью прикрылся от колкого сухого жара, ударившего в стеклс пультозой. Вытер рот пальцами, стукнул ногтем по микрофопу, приказывая тепловознику:
— Отчаливай!..
Потом, отогнув рукав жесткой, сшитой из шинельной материн спецовки, взглянул на циферблат новеньких, солнцем отдающих часов, подумал, что эта смена уж больно затяжная: тянется, тянется, никак не кончится. А ему через два часа на поезд — собрался на четыре праздничных дня к дочке в Грязи съездить, провести праздник, грибков поесть да на зайцев поохотиться…
Он посмотрел сквозь закопченное стекло пультовой на шлем конвертора и недовольно сощурился — пламя что-то опало, посинело, — и неожиданно охнул сипло, схватился рукой за сердце. Из лётки конвертора, обдавая площадку очередями брызг, как пулями, вдруг полилась вода. Старший конверторщик Иван Брызгалов, перепрыгнув через опрокинутые лотки, стремительно помчался к пультовой. Мелькнула еще чья-то низенькая, плотная фигура, ее обогнал Селянцев, молодой многодетный конверторщик с вечно унылым лицом, к которому намертво припечаталось выражение боли, будто не жене его приходится рожать
