— Ну что, батюшка, сынка привезли... Учен, говорят, а мы сей же час его и проверим... Бери перо, юноша, и записывай тему: «An dantur ideae innatae». Записал?., Ступай в приемную и пиши там сочинение, а мы пока с твоим батюшкою чаю попьем. Ступай, ступай.
Знал отец ректор, что в программе коломенской семинарии не предусмотрено было изучение ни платоновских, ни каких иных философских систем, а стало быть, чрезмерно прыткий попович и не мог ничего написать о врожденных идеях. Но не было ему ведомо, что среди отцовских книг Василий давно отыскал «Философию» Винклера и проштудировал ее внимательнейше. Благодушно беседовал отец ректор с коломенским иереем, который нравился ему чем дальше, тем больше неожиданной обширностью познаний. Отец Августин был близок к преосвященному и знал, что из 1200 священников московской епархии лишь десятая часть имела полное семинарское образование. Коломенский же поп и читал много и говорил хорошо. Жаль будет ему отказывать, решил отец Августин, поглядывая, когда же появится на пороге фигура удрученного поповича.
К искреннейшему удивлению почтенного ректора, попович вошел твердым шагом и протянул листы с сочинением, которое не стыдно и выпускнику представить.
— Аи да Дроздов...— протянул отец Августин.— Как зовут тебя?
— Василий.
— Что ж делать, принимаю тебя, Василий Дроздов, в виде исключения в философский класс, но на свой кошт. Учись прилежно и моли Бога за отца своего.
Оба Дроздовых в первый миг не осознали прозвучавших слов, и вдруг будто глыба каменная пала с них. Поступил!
И потекли дни новой жизни.
Каждый из них был поначалу труден для семнадцатилетнего Василия, ибо приходилось не только усиленно заниматься науками и прежде всего греческим языком, догоняя товарищей, но и самому обустраивать свое житье, что оказалось ой как непросто.
В первые дни жизни в семинарии он решил пренебречь наказом отца об устроении на казенный кошт, уж слишком неприглядно показались ему после дома условия жизни семинаристов. Даже в самом здании семинарии были теснота и страшный холод, так что иной раз учитель и рта не мог раскрыть. Семинаристы сидели в нетопленных классах с разбитыми окнами, по которым гуляли сквозняки, не снимая армяков и шинелей, часто чесались от множества паразитов. Почти все пожёвывали то сухарь, то кусок хлеба. Начальство же заботилось преимущественно о чистоте нравственности семинаристов и твёрдости их познаний в науках. Василию рассказали, что в открывающейся вскоре новой вифанской семинарии житье наверняка будет полегче, но туда сам преосвященный отбирает учеников. Владыка Платон экономил на отоплении учебных и жилых келий, с тем чтобы побольше помогать бедным: всех немущих богомольцев в лавре кормили бесплатно. Семинаристам же владыка советовал для теплоты «жить потеснее», вследствие
чего семинарскому начальству беспрестанно жаловались на страшную тесноту в кельях, где шесть — восемь бурсаков в тулупах едва не сидели друг на друге.
Полагалась казеннокоштным семинаристам одежда: белье, сапоги с чулками, шапки с рукавицами, овчинный тулуп на три года, башмаки с чулками, суконный кафтан на три года с починкою, кушаки из коломейки. В обыкновенные дни весны к осени ходили семинаристы по кельям в длинных халатах и (для сбережения обуви) босиком, надевая форму — суконные синие казакины с малиновым воротником — лишь на занятия. Хлеба полагалось на брата по 14 фунтов в неделю, кваса — без меры, щи по будням пустые, по праздникам с говядиною (по 2 фунта на три человека), да еще баловали студнем, выставляя по блюду на семь человек.
Василию рассказали, что это еще хорошо. Ранее на учеников низших курсов отпускалось по 2 1/2 копейки в день, на риторов — по 4 1/2 копейки, на философов — по 5 1/2 копейки и на богословов по 6 копеек. Теперь же расходы увеличили вдвое. Стипендию платят, но она невелика, и выгоднее всего постараться стать стипендиатом митрополита, им сам преосвященный доплачивает по 30 рублей.
Для большей экономии и пресекновения праздности троицкие семинаристы сами мололи себе рожь на хлеб и квас; скот для говядины также свежевали в самой семинарии. Летом все отправлялись на покос.
Народ вокруг Дроздова оказался разный. Иные, точно, богомольны и прилежны в учении, иные плывут себе по течению, не загадывая ничего на следующий день, а есть так и вовсе разгульные насмешники, непонятно для чего поселившиеся в стенах лавры. Разные слышал он советы и приглашения, они не колебали его внутренний покой, за исключением одного вопроса — квартиры.
«Живу на той же квартире,— писал Василий отцу,— но после праздника непременно сойду, потому что на Переяславке никому не велено стоять. Не знаю теперь, куда приклонить голову: не только на хозяйский кошт нигде не принимают, но и на свой — весьма мало. Там тесно; там хозяин пьяница; там беспокойно. Надобно жить или на худой квартире, или на улице. Беда! Если пойдешь на худую квартиру и то за теснотою, то за шумом будешь терять много времени: то правда, что не хуже будет, если жить на улице».
С Переяславки, известной в Сергиевом Посаде дурной репутацией, где поселил его сам батюшка, прельстившись дешевизною квартиры, он в январе же сошел.
Новая квартира была у дворника рождественского попа. Оба, и поп и дворник, славились пьянством, но трем семинаристам был обещан «особый покой». Василий сам покупал муку, в очередь с товарищами варил пустые щи, а вечерами, закрыв уши ладонями,сквозь дворницкие то пение, то храп зубрил греческий язык. Выхода иного не было. Иначе следовало поселиться в лачуге с волоконным окошком,
