Век Филарета

где в самые полдни

букв не видно в книге. В такой поселился один из коломенских и вдруг стал часто мигать и щурить глаза...

   Василий представлял беспокойство матери и в каждом письме писал, что «меня сие житье весьма мало или совсем не трогает и не огорчает». О нескончаемых простудах, навалившихся на него с середины января, он не упоминал. С удовольствием передавал поклоны всем родным, бабушкам Фроловне, Алексеевне, Васильевне; по просьбе матери, которая, как всякая жена священника, занималась лечением, узнал полезный рецепт: два фунта анису, два фунта льняного семени, десять золотников салоцкого корня, десять золотников салоцкого соку— все высушить, истолочь, просеять сквозь сито,потом, растопив в муравленом горшке два фунта мёда, всыпать порошок чуда, размешать и поставить в печь, дабы хорошо протомился, принимать по столовой ложке утром и вечером и продолжать лечение шесть недель.

   Новости шли с обеих сторон. Василий сообщал отцу, что вовсю штудирует философскую систему Платона и Аристотеля, тексты которых читает по-гречески лишь с небольшими затруднениями. Владыка Платон почти не живёт в Москве в Троицком подворье, что на Сухаревке, а большую часть года проводит в Троице или новой своей обители Вифании. Весной по семинарии вышло распоряжение: рубахи, порты, шляпы, чулки и шейные платки казеннокошным семинаристам иметь свои, получая на казённый счет лишь белье. Иные приуныли, и рассказывали про двух бурсаков, ходивших у московской заставы по дворам с протянутой  рукою. Владыка Платон всячески поощрял в семинарии диспуты на латинском языке, и в них младший Дроздов скоро заслужил хорошую репутацию.

   Он не написал об одном случае, заставившем задуматься. Шли после диспута семинаристы гурьбою через лавру, продолжая спо­рить по-латыни, и один мужик, посторонясь, сказал другому: 'Видать, немцы. Как же пустили их сюда?» Василий усмехнулся темноте мужицкой, а потом пришло в голову, что, может, тот и прав…Все богословие преподавалось им на латыни, а на что латынь в любом приходском храме?

    Не знал Дроздов, что вопрос этот уже обсуждался в Святейшем Синоде. Митрополит Платон горячо к сердцу принял дело и писал члену Синода митрополиту Амвросию: «...чтобы на русском языке у нас в училище лекции преподавать, я не советую. Наши духовные и так от иностранцев почитаются почти неучеными, что ни по-французски, ни по-немецки говорить не умеем. Но еще нашу поддерживает честь, что мы говорим по-латыни и переписыва­емся. Ежели латыни учиться так, как греческому, то и последнюю честь потеряем, поелику ни говорить, ни переписываться не будем ни на каком языке; прошу сие оставить. На нашем языке и книг классических мало. Знание латинского языка совершенно много содействует красноречию и российскому. Сие пишу с общего совета ректоров академического и троицкого...»

   С жадным вниманием и интересом следил Василий за каждым появлением митрополита Платона. То был не просто архиерей высшего ранга, близкий к царям, но и мудрый философ, напи­савший курс богословия, красноречивейший проповедник, слова и речи которого юный семинарист со вниманием штудировал. Парадные митрополичьи выходы были пышны и красивы, но, когда владыка выходил на амвон и произносил проповедь, ока­зывалось, что говорит он о том, что равно близко и понятно всем, от высокообразованного столичного аристократа до пос­леднего серенького мужичонки.

...Чада мои, остановимся на словах Евангелия: Приидите ко Мне труждающиеся и обремененные, и Аз упокою вы. Возьмите иго Мое на себе, и обрящете покой душам вашим... Сей глас Евангель­ский всех праведных столь зажег сердца, что они не давали сна очам своим, и ресницам своим дремания, доколе не обрели покоя сего. Но... Сей покой не состоит в том, чтобы оставить все мирские должности и попечения, то есть чтобы оставить дом, жену, детей, промыслы, и удалиться в уединенное место. Нет. Сии попечения нам от праведной судьбы назначены: в поте лица твоего снеси хлеб твой... Да

они же не токмо не отводят от спасения, но и суть средство ко спасению: ибо исправлением должности своея пользуем мы общество и воспитанием детей приуготовляем добрых граждан... Да и приметьте вы в Евангелии: оно, призывая нас к покою, тотчас придает: «Возьмите иго Мое на себе». Вот иго: и хотя сказано «иго Мое», а не мирское, но всякий труд, всякое попечение, по учреждению Божию отправляемое с пользою своею и общею, есть иго Божие.

И не может извиниться таковой, что он вместо того будет упражняться в единой молитве и богомыслии. Ибо одно дело Божие другому подрывом служить не должно, и сии дела суть совместны: одно другому не только не противно, но и одно другому помогает...

    В феврале в классах в первые часы было темно, сторож при->сил для преподавателя особую свечу. Василий берег глаза, не записывал, а запоминал и после лекции переносил в тетрадь глав­ное. Вот и сейчас он не доставал чернильницы и пера, а сидел на отведенном ему месте в последнем ряду и поглядывал, как семинаристы медленно, один за другим тянулись в класс. Удивляло его необычное оживление известных на курсе лентяев и забияк Никиты и Ивана. Они что-то делали возле кафедры, выглядывали за дверь и давились от смеха. Верно, готовят какую-нибудь каверзу. Странно, что не видно их предводителя, злонасмешника Михаила. На прошлой неделе кто-то из них ухитрился вырезать середину учительской свечи, закрыв провал берестой, и сколько было крика и смеха при испуге отца Иулиана, читавшего церковную историю, когда свеча вдруг погасла!

   Василий чуть напрягся. Троица шалунов его частенько задевала, он отвечал ей молчанием. Но вроде бы сегодняшняя каверза его не касалась.

   Точно! В класс влетел рыжекудрый задира Михаил, а за ним — самый тихий и робкий семинарист Акакий Малышев, прямо соответствуя своей фамилии, малый ростом и единственный на курсе без малейших признаков усов и бороды, постоянный пред­мет насмешек и помыканий.

   -Миша! Нy Миша! канючил он тоненьким