– Мы оба знаем, что значит лечение.
– Правда?
– Это значит, ты сбегаешь, ты сдаешься. Я не хочу, чтобы со мною быстро расправились.
– Быстро расправились, Ирен? Три года?
– Я говорю о том, что заставить меня чувствовать себя лучше – это не решение проблемы. Это только уводит в сторону от того, чего я лишилась.
Любые аргументы были бесполезны, я не мог изменить ее убеждений, но в конце концов она пошла мне навстречу, позволив выписать ей антидепрессанты. Результат повторил предыдущий опыт двухгодовалой давности. Три вида лекарств оказались не только неэффективными, но и повлекли за собой неприятные побочные последствия: сильную сонливость, пугающие сны, полное угасание сексуальной функции и чувственности, чудовищное чувство бессмысленности всего окружающего, отказа от самой себя и своих забот. Когда я посоветовал ей обратиться к психофармакологу, она категорически отказалась. В отчаянии я поставил ей ультиматум: «Ты должна обратиться к консультанту и следовать его рекомендациям, либо я прекращаю работать с тобой».
Ирен смотрела на меня не мигая. Как всегда точная, она не проявила ничего особенного ни в словах, ни в движениях.
– Я подумаю и дам тебе ответ при следующей встрече, – сказала она.
Но в следующий раз она не ответила на мой ультиматум прямо. Вместо этого она протянула мне выпуск «Нью-Йоркера», открытый на статье русского поэта Иосифа Бродского под заголовком «Печаль и оправдание».
– Здесь, – сказала она, – ты найдешь ключ к ошибкам в терапии. Если же нет, если ты прочитаешь и не найдешь ответа, тогда я поговорю с твоим консультантом.
Пациенты часто просят меня прочесть что-то, как им кажется, интересное – какие-то книги о самопомощи, статью о новом виде лечения, литературу, в которой затрагивается их собственная проблема. Иногда пациенты-писатели дарили мне свои труды со словами: «Вы многое узнаете обо мне, прочитав эту книгу». Эти случаи никогда не оправдывались: пациент мог предоставить материал вербально за более короткое время. Да они и не ждали от меня откровенного суждения об их работах – я обычно считал, что для пациента важнее свободно выразить объективный комментарий. Очевидно, им необходимо было что-то другое – мое одобрение и восхищение, – а у терапевта всегда есть более прямые и эффективные пути разобраться с потребностями пациента, нежели долгими часами читать его манускрипты. Я старался найти мягкий способ отказаться от таких предложений – или хотя бы предложить быстрый просмотр. Я ценил свое время для чтения и дорожил им.
Я не почувствовал себя обремененным, когда стал читать статью, принесенную Ирен. Я уважал ее вкус и ясность ее суждений. И если она считала, что в статье был выход из тупика, я верил, что время, отданное чтению, будет полезным. Безусловно, я предпочел бы прямое обсуждение, но научился воспринимать поэтические наклонности и способ беседы Ирен – язык, который она усвоила от матери. В отличие от отца, образца рациональности, который преподавал науку в маленькой школе в Мидвесте, ее мать, артистка, общалась весьма утонченно. Ирен узнавала о настроении матери по косвенным признакам. В лучшие дни, например, та могла сказать: «Наверное, я поставлю несколько синих и белых ирисов в вазу», – или обнаружить свое настроение, каждое утро определенным образом рассаживая кукол на кровати Ирен.
Статья начиналась с анализа двух строф из стихотворения Роберта Фроста «Войди!»:
Мне всегда казалось, что это веселое, простое стихотворение. Я выучил его еще в детстве и декламировал, катаясь на велосипеде по мемориальному парку в Вашингтоне. Но здесь, в своем неспешном анализе, Бродский показал, что в произведении имеется и скрытый смысл. Например, в первой строке – есть что-то зловещее в прилете дрозда на край леса и рассматривании погруженных во тьму окрестностей. А не звучит ли вторая строфа более лирично? Что означает то, что поэту слишком темно в лесу? Возможно, Фрост глубоко переживает, что слишком поздно, что он наказан проклятьем? И на самом деле – следующие строфы подтверждают эту точку зрения. Короче говоря, Бродский приводит веские аргументы, что стихотворение не просто является мрачным, но и сам Фрост – поэт намного более печальный, чем я всегда считал.
Я был очарован. Это обсуждение объясняло, почему стихотворение, такое простое, как и многие произведения Фроста, так захватило меня в молодости. Но какая связь с Ирен? Где обещанный ключ к проблемам, возникшим в психотерапии? Я продолжил читать.
Далее Бродский обратился к анализу повествовательной поэмы, мрачной пасторали «Домашние похороны». Сюжет произведения – разговор между фермером и его женой, происходящий на лестнице в небольшом фермерском доме. (Тут я подумал о родителях Ирен, живших на ферме в Мидвесте, и о перилах лестницы, которые описывала Ирен, рассказывая о телефонном звонке, из которого она узнала о смерти Алена.) Поэма начиналась так:
Фермер спрашивает жену: «На что ты там все время смотришь наверху, хотелось бы мне знать». Хотя его жена напугана и отказывается отвечать, она уверена, что он ни за что не увидит того, что видит она, и позволяет ему подняться к ней. Подойдя наверху к окну, он выглядывает из него и обнаруживает то, на что она смотрела. Он удивлен, что никогда прежде не замечал этого.
Тут жена, проскользнув за его спиной, спускается вниз, бросив на него «устрашающий взгляд», и направляется к двери. Озадаченный, он спрашивает:
– Что, человеку нельзя говорить о ребенке, которого он потерял?
– Только не тебе! – отвечает она. – Да и вряд ли найдется такой человек, – добавляет она, надевая шляпку.
Фермер, желающий разделить ее горе, продолжает, неумело подбирая слова:
