Да, забыла — 10 мандаринов и литр воды. Риккардо выключил мотор, и через 20 минут в машине стало холодно. Вдруг я заметила на холме за деревьями, совсем недалеко от дороги, какой-то дом. В такую метель было не разглядеть, жилой он или это только руины. «Пошли, попросимся переночевать» - предложила я. Если честно, мне хотелось приключений. Еще честнее (а я могу себе это позволить, потому что мой муж вряд ли станет читать эту «галиматью на русском») - я была рада, что пошел снег, что Аня захотела в туалет, что лесовоз перегородил нам дорогу. Вам никогда не приходило в голову, что технический прогресс убрал из нашей жизни не только загадку и тайну, но и даже простую случайность и непредсказуемость? Нет никакой возможности заблудиться, потеряться, «выпасть» из жизни. Под рукой всегда заряженный мобильник, в машине — спутниковый навигатор. Кто мешает все это отключить? Привычка к удобствам? Нет, хуже - Жизнь, сама Жизнь! Так что пусть маленькое, но приключение. «Какое переночевать! Думай, что говоришь! Нет уж, отсидимся в машине, авось, начнут что-нибудь предпринимать». Мы просидели еще минут сорок, стало совсем холодно, дети дружно ныли. Риккардо плюнул, сказал что-то злое и вылез из машины. «Пойду, посмотрю что там, ждите меня здесь». «Нет, баббо, мы с тобой!» - подали голос дети, и он опять сказал что-то злое, а потом только устало махнул рукой — мол, как хотите, не могу больше с вами спорить. Мы бросили машину и побрели к дому. Тео, лепил снежки и, судя по всему, уже не думал о конце света. Дом казался необитаемым, больше того — необитаемым последние лет сто. Окна были заколочены досками. «Это хорошо — хоть снега в дом не намело» - сказал вдруг Риккардо таким тоном, словно это не он еще пятнадцать минут назад вообще не собирался выходить из машины. Я старалась не думать раньше времени о том, что там внутри, а сначала попытаться войти. Тео начал барабанить в дверь — как будто в этом был какой-то смысл. Аня просила слепить снеговика, а Коля просто орал. Вдруг изнутри послышался какой-то шум и дверь, в которую ломился Тео, отворилась. На пороге стоял странный человек. Худой и изможденный. Полуистлевшая одежда была неопрятной и какой-то странной, его вполне можно было принять за какую- нибудь восковую фигуру из музея ужасов (или столь популярного в здешних краях музея пыток) если бы не живой, хотя и недружелюбный взгляд маленьких колючих глазок. Я не припомню такого неприятного выражения лица у итальянцев — они всегда добродушны и доброжелательны.
«Что вам надо?» - пробурчал старик и еще прошипел что-то с таким сильным неаполитанским акцентом, что мы не поняли было ли это предложением войти или же убираться куда подальше, но дети уже просочились в дом, и мы, не мешкая, последовали за ними.
«Не ходи наверх, она сейчас рухнет» - зашипел старик на Тео, с любопытством разглядывавшего странную лестницу.
Аня дернула меня за рукав. Я поставила Колю на пол и нагнулась к ней. «Мам, может это последний этруск?» - прошептала она мне в ухо. «Угу, этруск, который говорит с неаполитанским акцентом. Знаешь, говори только по-русски, даже с Баббо. Ладно?» Тео я ни о чем предупредить не успела, и предположение о бежавшем из тюрьмы преступнике уже готово было сорваться у него с языка, но я вовремя его перехватила. «У Вас есть камин? Или печка? Как Вы вообще здесь живете?» «А я не живу здесь» - как-то странно, с расстановкой сказал старик. Мне стало немного не по себе, но по-настоящему испугаться я не успела, потому что Аня закричала — как я и просила, по-русски: «Мам, смотри — вон та статуя — как в музее!» и ткнула пальцем в нишу, где действительно стояла какая-то статуя — я не заметила ее в темноте: свет едва сочился через забитые досками окна, а единственным источником света были наши мобильные телефоны (мой — как всегда — незаряженный). Обычно нам с Аней очень помогает русский язык — можно говорить друг другу что угодно без риска быть понятыми. Но тут и глухой понял бы - по жесту. К тому же слово «музей» почти на всех языках звучит одинаково! Старик насторожился, как-то еще более недобро (если такое возможно) поглядел на нас. «Ну все, мы пропали. Если он и не сбежал из тюрьмы, то все равно здесь что-то не так» - подумала я. Риккардо из предосторожности тоже перешел на русский: «Мне этот человек не нравится. Надеждем, что он не хочет дать нашу жизнь богу Турмсу. Говори мне по-русски». Ответить я не успела, потому что старик вдруг плюхнулся перед нами на колени, поднял руки к небу и заорал: «Эт-руски Эт-руски!» Не знаю, что испугало меня сильнее — его колючие, недружелюбные глазки вначале или эта непонятная, сумасшедшая радость сейчас. Коля обрадованно закивал «Русски, русски». Старик потирал руки и радостно, блаженно улыбался. «Кажется, пока пронесло» - с облегчением подумала я - «полоумный старик решил, что мы этруски». Но если опасность быть принесенными в жертву миновала, риск замерзнуть по- прежнему существовал. «Пойду посмотрю что там, на дороге, заодно поищу бумаги на растопку и может одолжу у кого-нибудь зажигалку, а ты посиди здесь с детьми.» «Я боюсь. К тому же, что ты собираешься топить? Камин сто лет не чистили! Мы просто угорим!» «Да, здесь оставаться нельзя. Пойду, узнаю, что там твориться. Может, хоть детей куда-нибудь перевезут, ведь должна же что-то делать полиция, муниципальные службы, гражданская оборона. Палатки какие-нибудь, обогрев, горячее питье!» Пока мы вполголоса обсуждали дальнейшие действия, старик исчез! «Слушай, пошли отсюда» - сказал Риккардо. «Мам, можно я возьму статую, я хочу такую слепить.» - заныла Аня. «Какую статую! Ты соображаешь, что говоришь! Кто ее потащит? Пошли скорее, приедем летом и посмотрим все нормально». Я схватила ее за руку и потащила к выходу. На эти десять секунд я упустила из виду Колю — и он уже грыз какую-то палку — может, тоже этрусскую древность. Так, двое из троих. Не хватает Тео. «Те-о! Те-о-о!! Мы уезжаем!! Те-о!! Ты где???». Тео исчез.
Глава 2
Доменико родился на площади Сан Доменико Маджоре. Собственно, поэтому его и назвали Доменико. Он должен был стать Сальваторе, по незыблемой неаполетанской традиции, в честь деда. Однако тот факт, что родился он буквально на ступенях церкви Сан Доменико, на площади Сан Доменико, и роды принял постовой-регулироващик по имени Доменико навело родителей на мысль об ином святом покровителе. Так он стал Доменико. Впрочем, чтобы не прогневать деда, ему дали второе имя — Сальваторе, и третье — в честь покровителя Неаполя — Дженнаро. Его отец был кондитером, и уже в 7 лет Миммо месил тесто, просеивал муку, взбивал яйца. От муки у него слезились и краснели глаза, за что в школе, куда он ходил лишь до 14 лет, все дразнили его ящуром. Непонятно, почему. Сам Миммо хотел стать «ученым, который раскапывает древних людей». Об археологии он толком ничего не знал, просто однажды отец возил свадебный торт в какую-то деревню недалеко от Помпей, и Миммо в ожидании отца прослонялся весь день по этому мертвому городу. И ему захотелось узнать что-то о тех людях, которые здесь раньше жили, построили эти дома, расписали стены. А может, археология — единственная пылинка, что осталась ему от матери. Он помнил только ее темные кудри и книжку про раскопки, которую они рассматривали. Он у матери на коленях. А еще помнил ее ссоры с отцом, слезы. После одной из таких ссор мама уехала куда-то на север — так сказал отец. Она оставила Доменико свой адрес в той самой книжке про раскопки, но отец ее выбросил. Вообще, он позаботился о том, чтобы мать не смогла его разыскать. И с тех пор у Доменико не было не только адреса, не было никакой зацепки, никакой дорожки к матери, только вот это зыбкое воспоминание о книжке с картинками про раскопки. Точное слово, точное название книги - казалось иногда Доменико - маленьким гвоздиком вбито где-то в памяти, но вот уже больше сорока лет он вертел это воспоминание и так и эдак, останавливался иногда перед книжными развалами у букинистов, заходил в книжные лавки, просматривал корешки книг в поисках заветного слова, но тщетно. Может, оно и попадалось ему на глаза, однако механизм, соединяющий это слово с тем, из детского воспоминания, не замыкался, все эти «археология», «майа», «египтяне», «пирамиды», казались ему совершенно одинаковыми, ни одно из слов не высекало в памяти искру. Зато это слово, вернее, не само слово, а его поиски, было единственной живой ниточкой, которая связывала его с миром. Все остальное было ему глубоко безразлично. Он так страдал, когда мама вдруг исчезла, что залез в свою раковину, замуровался в ней от окружающего мира, ничто в нем не отзывалось больше ни болью ни радостью. Он победил боль и страдание, но и радость, и удивление, и прочие человеческие эмоции стали ему недоступны. К тому же Миммо воспитал отец — человек замкнутый, молчаливый и бережливый, чтобы не сказать скупой. Отец никогда не дарил ему ни книжек, ни солдатиков, ни машинок, ни других игрушек, а только новое пальто или ботинки на Рождество и новые брюки на Пасху. И Доменико вырос замкнутым и молчаливым. Только замкнутость и нелюдимость отца всем казались нормальными, потому что проистекали они из скупости. Доменико же казался погруженным в какой-то свой мир, размером с горчичное зернышко. Есть такое понятие в психиатрии - эмоциональная тупость. Это сужение эмоциональной сферы личности: ослабление любви к родственникам и близким людям, ослабление
