о которых содержатся в некоторых его письмах. Особый интерес вызывает бронзовая статуэтка древнего воина, которую Дюпре описывает в письме к своему другу и коллеге - русскому археологу А.С. Румилову. Письмо было недавно обнаружено в документах последнего при передаче семейного архива на государственное хранение и является одним из экспонатов выставки, наряду с некоторыми личными вещами, книгами и фотографиями Дюпре Леони». Вот это да!! Я еще повертела в руках буклет и на обороте нашла карту-схему возможного расположения захоронения. Это лучше, чем ничего! Но как передать эту схему Риккардо? Дурацкий мобильный «вне доступа», и я не могу оставить детей одних в машине.
Глава 5
Сигизмунд Дюпре Леони, находившийся на службе у итальянского короля Умберто 1, в качестве советника и эксперта в области археологии, сопровождавший его на многочисленные археологические конгрессы и выставки, коих король был большой любитель, впервые попал в Россию в свите наследного принца Витторио Эммануэле в мае 1896 года. Несмотря на некоторую разницу в возрасте и значительную разницу в положении, его отношения с принцем можно было назвать «приятельством». Они познакомились еще в Неаполе, где Сигизмунд долгое время работал в Национальном археологическом музее и принимал активное участие в раскопках Помпей. Между собой они говорили исключительно на неаполитанском диалекте, что еще больше их сближало и придавало общению неофициальный характер. Целью, или лучше сказать, предлогом визита в Москву была коронация Николая II. На самом же деле родители отправили принца на коронацию не столько с представительской миссией, сколько для того, чтобы наконец его женить!! Ведь в Савойской династии еще не было случая, чтобы наследник престола в 24 года был холостяком! Невеста ему давно была подобрана, проинспектирована и одобрена, оставалось организовать все так, чтобы принц Витторио Эммануэле этого не заподозрил. Он как огня боялся династических браков, жертвой одного из которых считал и себя. Сигизмунд должен был удостовериться, что все идет по задуманному плану, и Витторио Эммануэле и черногорская принцесса Йеле посажены за парадным столом и на балу после него друг подле друга. Считалось, что этого будет достаточно. Заодно король Умберто поручил Сигизмунду осмотреть, сфотографировать, и, если представится возможность, приобрести для королевской археологической коллекции предметы скифско-сарматской культуры из крымских и таманских курганов, в особенности из недавно открытых богатых царских гробниц на Таманском полуострове. Впрочем, у Сигизмунда в этой поездке были и личные интересы — недавно он обручился с Франческой Пальени, одной из ведущих балерин Михайловского императорского театра. Как известно, первая часть его миссии увенчалась успехом, в августе того же года в Цетине состоялась помолвка Витторио Эммануэле с черногорской принцессой Йеле (Еленой), а уже в октябре - свадебная церемония в Риме. Что касается самого Сигизмунда, то он женился в июле и предпочел остаться в России — итальянцы всегда умели хорошо там устраиваться (если бы еще не этот проклятый климат!!!). Вскоре у них родился сын, и Франческе пришлось оставить сцену. В 1901 году она открыла свою школу танца на Большой Итальянской улице — не столько из-за того, что была итальянкой, сколько из-за близости к театру, да и к квартире, которую они тогда снимали. Мальчика назвали Пьетро - в честь русского царя-реформатора. Несмотря на то, что в семье говорили исключительно по-итальянски, и ребенка часто возили в Гроссето — на родину отца, подальше от «ядовитого» петербургского климата (к слову сказать, в окрестностях Гроссето болот было не меньше, чем в окрестностях Петербурга), Пьетро ощущал себя русским. Все «ниточки» его личности были русскими или, точнее, петербургскими. И ощущение наступления весны, когда тает снег и все оживает, и мрачность осени, ранние сумерки, тоскливые дожди, и хорошей погоды, и семейных праздников, и даже расстояний, одним словом, всего-всего, были русскими. Можно перевести на другой язык слово, понятие, даже шутку, но вот эти ощущения-ассоциации перевести (и переделать, «перекодировать») практически невозможно.
В 1915 году он начал вольнослушателем посещать археологический институт Калачова, даже успел съездить в экспедицию в Таврическую губернию. Однажды роясь в книгах отца, он наткнулся на переписанный от руки труд Черткова «О языке пеласгов, населивших Италию, и сравнение его с древнесловенским», в которой ученый приходил к выводу что «Этрусский — это русский!». Чертков сделал такой вывод опираясь на языки пеласгов и древнеславянский. Пьетро ухватился за эту теорию, и решил писать об этом диплом. Но тут началась революция. Друзья отца (сам отец умер в 1918 году) устроили его в только что созданную Академию истории материальной культуры. И, как ни странно, у теории Черткова нашлось здесь немало сторонников, желавших с помощью нее доказать, что не норманны основали Русь, а напротив, протославянские племена стояли у «колыбели Западной цивилизации». Таким образом они собирались утвердить приоритет России над Европой, пусть не Советской России, но и не царской, а протоисторической. Несмотря на такой извращенный, утилитарный подход к идее Черткова, Пьетро, чуждый всякой политики, не отступил от нее, хотя сам в глубине души считал теорию Черткова наивной утопией. Руководили им не сиюминутные конъюнктурные соображения, но и не научное бескорыстие (то есть личная убежденность в правильности такой гипотезы — ведь он сам считал ее утопией). Его мотивы были очень личными: будучи итальянцем по происхождению, прекрасно владея итальянским языком, регулярно и подолгу бывая на родине родителей, и даже будучи католиком, он все же по мировосприятию был русским. «Загадочная русская душа» была ему близка и понятна, Италия же оставалась далекой и чужой. С помощью этой несколько наивной теории он надеялся сблизить и объединить для себя самого эти две реальности — две свои родины. Весной 1920 года, заручившись поддержкой Академии истории материальной культуры и всевозможными разрешениями на раскопки (это было излишним, в хаосе тех лет вряд ли кто-нибудь проверял разрешения, людям было не до раскопок) Пьетро Дюпре Леони выехал в Крым. Возможно, была у него и какая-то тайная миссия, как в свое время у его отца. Вести раскопки древних цивилизаций в условиях гражданской войны, в Крыму, занятом белыми, было нелепо. Однако сам Дюпре Леони об этом не распространялся. К тому же, добиваясь этой командировки, он уже не был уверен, что вернется в Петроград... Остановился он в Феодосии, снял каморку у старушки. Война чувствовалась и здесь: со всего Крыма стекались и рассредотачивались по побережью войска (чаще - просто банды солдат), начались грабежи, голод, проблемы с водой — пить воду из колодцев не рекомендовалось из-за желудочных заболеваний, а жажду в выжженной солнем Феодосии переносить было еще труднее, чем голод. Но несмотря на все это, по сравнению с Петроградом здесь был рай: южный климат как-то все смягчал, сглаживал. К тому же оказалось, что сельская жизнь имеет массу преимуществ. Жизнь в городе, конечно, проще, когда все идет по проторенной колее, но человек становится заложником этих удобств, как только налаженный механизм дает сбой. Попробуйте прожить в городе без воды и отопления. За водой (а в последние недели октября и за дровами для печки) Пьетро приходилось ходить за несколько километров к горному ручью. Он носил воду и для старушки, вообще, помогал ей по хозяйству, и она за это кормила его помидорами, баклажанами и чесноком со своего огорода, разрешала рвать яблоки и абрикосы. Природа, тем более южная, дарила Пьетро ощущение простора, свободы и гармонии. Каждое утро он отправлялся на раскопки - места были ему немного знакомы, он уже бывал здесь с экспедицией от института. Но на этот раз он был один. В августе к нему собирался приехать из Петрограда друг, и Пьетро с нетерпением ждал его. Вдвоем дело пошло бы намного быстрее. Он не мог позволить себе нанять рабочего, так как лишних денег у него не было, поэтому все — и копать, и просеивать землю, и вести записи в журнале раскопок — делать приходилось самому. Но все же не это больше всего удручало Пьетро. Приезд близкого друга помог бы ему выговориться, поделиться своими мыслями и мрачными предчувствиями, которые в одиночестве одолевали и мучили его, и не находя выхода в разговоре, тяготили его все больше, особенно после разговоров с теми, кому еще удавалось вырваться из Петербурга. Их, впрочем, было немного. Сообщение с центром было нерегулярным и основным источником информации являлись не живые свидетели, а слухи и догадки. Но как раз это — отсутствие регулярного сообщения с центром — нисколько ни огорчало Пьетро. По крайней мере, он мог не беспокоиться о выполнении второго поручения, с которым его отправляли в Крым, сопроводив разными бланками «Подателю сего оказывать содействие», от которых он избавился уже в Джанкое. Его совесть была чиста. Все чаще и чаще Пьетро задумывался о том, чтобы уехать на родину родителей. В конце-концов, доказательства для своей теории он может искать и там. Друг и однокурсник Сашка Румилов так и не приехал. Последней весточкой от него было переданное с оказией письмо, в котором тот советовал (умолял) уезжать. В сентябре было еще тепло, и Пьетро решил продолжать раскопки до последнего. Если до наступления холодов он ничего не найдет — он уедет. Если будет слишком поздно и уехать уже будет невозможно — так тому и быть. Как многие не очень сильные люди, он предпочитал не делать выбор, а
