голубизна секунд.
Сестра передвигается по комнате, как слепая. Несколько стен окружают ее. Я не знаю, что мне теперь делать. Смотрю на часы: не знают.
Без стука и без двери вошел жених. Сестра замирает. Он не весь, он что-то забыл. Зеркала в ужасе. Стены держатся друг за друга. Жениху нечем улыбнуться, он выделывает па ногой, он умоляюще движется к сестре. Я принимаю от него шляпу и трость, стена принимает от него странную покалеченную тень, сестра смотрит на него, как зачарованная. Мы движемся по комнате, время хрустит у нас под ногами, окна сверкают у нас за спинами.
Ночь.
Я, невеста, жених. Мы молчим уже которую ночь подряд. Измученные стены окружают нас. Темнеет чай. Звезд нет. Окна — спиной к небу, небо — спиной ко всему.
Я мысленно в комнате Сони. Но Сопи в ней нет. По стенам струится свет, кажется — стены струятся. Я вспоминаю сонины волосы. Окно тянет ко мне лучи, как дитя. Голубизна заставляет сжиматься сердце. Часы чуть слышны. Я один в воображаемой комнате.
Жених поднимается, это ему не удастся, но все-таки он поднялся. Улыбка сестры обходит всю комнату. Как слепая, проходит мимо меня. Я неподвижен так, что у меня каменеют мысли.
Соня появляется, но не в своей комнате, а на улице, под холодным небом. Невидимый, я следую за ней вдоль незнакомых домов. «Соня!» — слышит она. Голос — не мой. Она останавливается и смотрит. Вся залитая фонарем, призрачная, с тонкими руками — я вижу ее так отчетливо, что реальный мир в ужасе начинает пятиться от меня.
Я очнулся на улице, под дождем, утром. Был холод и ветер. Редкие прохожие спешили по улицам, сверкая мокрыми булыжниками мостовых.
У Витковских вечерами собирается много народу. Три красавицы-сестры привлекают в гостиную Екатерины Васильевны таких блестящих молодых людей, как Левицкий, Острогский, Мелик-Мелкумов, Львов и другие. Ведутся нескончаемые разговоры (никто не говорит громко и не жестикулирует), говорят о живописи, о поэзии, о другом. Произносятся имена Хлебникова, Крученых, Ларионова, Малевича, Матюшина и др. Наступающие по временам паузы громоздятся друг на друга всей тяжестью великих имен.
ЛЕВИЦКИЙ
Сейчас уже нельзя говорить о Хлебникове и не говорить о Вологдове. Настолько велик его вклад как открывателя Велимира.
ОСТРОГСКИЙ
Да, это так... Вчера я был у Николая Ивановича. Он был какой-то хмурый, неразговорчивый. Я, чтобы немного развлечь его, героически пересказал содержание трех детективных фильмов, но все было напрасно. И вот, поздно, когда уже совсем стемнело, Николай Иванович вдруг оживился и заговорил. Он говорил о Чекрыгине. Это было необыкновенно, то, как он говорил! И я в который уже раз пожалел, что где-нибудь под столом не была спрятана звукозаписывающая машина... В этот вечер Николай Иванович раскрыл мне глаза на Чекрыгина, я стал что-то в нем понимать...
Оба (Л. и О.) горды своей дружбой с Н. И. Вологдовым. Только что вышла его статья о Петре Бромирском — «Неведомые шедевры». В этой гостиной она вызвала оживленный обмен мнениями.
Истленьев робко кашлянул, все на него посмотрели, но ничего не увидели.
Я всегда с восхищением читаю все, что печатает Вологдов, но я не умею быть красноречивым в гостиных.
Я молчу, освещаемый лампой. Истленьев молчит, освещаемый темнотой. Эвелины сегодня нет, и в гостиной царит порядок.
ЛЬВОВ
...черное пальто гостя, сутулый контур его спины были видны очень отчетливо, зато бледные лица хозяев, жены и мужа, выделялись на фоне белой стены только своей растерянностью.
ЛЕВИЦКИЙ
Вологдов мне рассказывал: Бромирский о себе однажды сказал, что он чувствует себя принцем, когда сходит по лестнице.
МЕЛИК-МЕЛКУМОВ
Замечательно!.. Но, все же, странно — чувствовать себя принцем вместо того, чтобы чувствовать себя богом... Я все никак не могу забыть одной его акварели!..
Львов ровным голосом начал читать «Казнь Хлебникова» А. Ривина (посвященную Н. И. В.):
Дальше я не слышал. Я и сумрак погрузились друг в друга. Сестра, ее жених, Соня — я просто забыл о них. Моя промокшая под дождем память еще не просохла и не отогрелась.
Я вдруг вспомнил себя, но тотчас же снова забыл. Я, кажется, здесь. Я боюсь своего взгляда, от него предметы начинают кровоточить.
Ночь прошла, наступила другая. Звезды, водосточные трубы — я люблю этот пейзаж.
Я был сдержан с сестрой, говорил ей что-то. Она смотрит и не видит. Ее безумная улыбка начинается сразу от входа. Сестра спешит в комнату, откуда глядит оставленная темнота. На этих стенах металась несчастная тень жениха. Я смотрю ровно, я сдержан, как ветер.
Сестра подошла к зеркалу, оно сразу же стало юродивым. Она отошла, оно — осталось.
Темнота и сумрак образовали угол, я укрылся в него. Из своего угла я наблюдал поздний приход жениха. Он принес два цветка: один голубой, другой без цвета. Мы молчали.
Сестра принесла чай. Время темнело из своего угла. Жених был слеп на одну половину. Сестра подвела его к себе, прижала к груди. Нити протянулись от чая к другим мирам. Цветок голубел, как безумный.
Небо было полно сониного мерцания. Другой цветок умер, я так и не узнал его цвета. Жених потянулся к лучам и вдруг поранился о стекло. Узкое лезвие спряталось мгновенно, зеркало брызнуло кровью, часы побелели. Часы побелели, как смерть. Я сжался в комок в своем углу. Увидя кровь, сестра стала в отчаянии ломать руки. Жених натолкнулся грудью на угол и ослеп на вторую половину. Сразу же ярко вспыхнули звезды, и он, вытянув перед собой руки, пошел прямо на них.
Соня молчит. Я спрашиваю ее, чтобы только услышать ее голос. Эта темнота, полная самой себя и
