уже привыкла к тому, что время от времени зеркало уводит его у меня.
Минут через десять он вернулся к столику, затушил мою сигарету, упавшую с ободка пепельницы, налил себе немного.
– Зачем ты их отпустил? Они же вернутся?!
– Вряд ли… Я их убедил не возвращаться, — он отпил, поставил стакан. — У нее в самом деле есть родственники или наследники?
Есть… Дочка и внучка. Какое это имеет значение? Я ни черта не могу понять, ни черта.
– В той бумаге оговорено, что она — одинокий престарелый человек. Одинокий, понимаешь? — он встряхнул меня за плечо. — Понимаешь? Это один из основных пунктов соглашения.
– Как ты там оказался? — зачем-то спросила я, пытаясь пальцем стереть с полировки след от моей сигареты.
Значит, вон что получается… Получается, что он с определенного момента за мной 'присматривает'. С какого момента? После того, как я рассказала про исчезнувшего учителя. Вернее сказать, про то, что его так и не нашли, а я занялась игрой в прятки. А я-то полагала, что мне только мерещится вечное мелькание за спиной 'сиреневых сумерек'.
– У меня сложилось впечатление, что ты ненароком ввязалась в не совсем безопасные игры.
Ты прав, охотник, прятки — рискованная игра, я давно знаю, еще с тех пор, когда все мы вместе проживали под нашим старым добрым небом…
– А-а, ч-ч-ч-ерт!
Впервые за время нашего знакомства он кричит на меня.
А, ч-ч-ч-ерт, да что же я за человек такой? Совсем не от мира сего? Это же элементарная схема, давным-давно отработанная, известная, скорее всего, всякому первокласснику; ну, неужели так трудно свести концы с концами? Фирма — как правило, ее интересы лежат в области операций с недвижимостью — заключает со стариками, не моложе, скажем, семидесяти лет, договор: мы, милый человек, беремся тебя опекать, поить-кормить, холить и лелеять, выплачивать тебе пожизненную пенсию, и все исключительно из человеколюбия (будь здоров, милый человек, и живи до ста лет!), и всего-то мы хотим получить взамен твою жилплощадь, когда ты, тихо и мирно, в довольстве и достатке, отдашь Господу Богу свою бессмертную душу.
Зина налил себе — чуть больше против прежней дозу — и залпом выпил.
– Ты думаешь, по теперешним временам это составляет большую проблему — помочь человеку стартовать в мир иной?
Нет, не думаю; население Огненной Земли на добрую половину состоит из кинг-конгов; они вышли из лесов, напялили на себя турецкую кожу, американские портки и итальянские ботинки — сидят друг на друге и друг дружкой погоняют; временами друг дружку расстреливают, поджигают или взрывают…
– Вот именно, — продолжал Зина. — Как же не помочь человеку — имея-то на руках бумагу, по которой его квадратные метры автоматически переходят в собственность компании… Ты что, спишь?
– Нет, я слушаю.
Я очень внимательно слушаю; мои прикрытые глаза и расслабленная поза — это как раз признак рабочего состояния — я ж сочиняю комиксы! Я создаю их днем и ночью, на улице и в трамвае, дома и на работе, в электричках и метро, за чтением книги или в угаре пьянки, сидя на фаянсовом унитазе или пиршествуя в дорогом кабаке, лежа в постели с тобой или обжигаясь утренним кофе; мой жанр прост и доступен широчайшим массам населения Огненной Земли, ибо он точно, как патрон в ствол, входит в современное направление туземного искусства; комикс!.. длинная серия статичных сценок, оживающих в прорывах фонтанирующего из меня китчевого материала, — я срисовываю их с натуры без особых усилий и творческих мук, я просто изымаю их из вещества жизни; и там, где они присутствовали, шевелились, представляя жесты и телодвижения персонажей, остаются зияющие пустоты. Из этих кадров и складывается наша комиксная 'фильма'; нет, охотник, я слушаю, крайне внимательно слушаю: водящий в прятках зачастую ориентируется в пространстве исключительно по слуху… И значит, в финальном кадре нашей композиции должна прозвучать заветная реплика, должна, должна, извини, брат-охотник, мне что-то не по себе, мутит, крутит, я, пожалуй, побегу в ванную, не держи меня, не надо, а то я не донесу…
МОСКОВСКАЯ НЕДВИЖИМОСТЬ
ВСЕГДА В ЦЕНЕ!
– и я слышу шум воды. Зина поставил меня под душ, а сам, бедный, наверное, убирается в комнате, протирает влажной тряпкой пол — я так и не донесла, меня вывернуло прямо в коридоре.
Через полчаса, укутавшись в его огромный махровый халат, я вернулась в комнату. Зина сидел за столом и пил мелкими глотками. Он убрался, протер пол, я извинилась, он махнул рукой: пустое, свои ж люди!..
Так, значит, в этом финальном кадре мы прорисуем Ивана Францевича Крица, преподавателя математики в школе, а ныне пенсионера, хромого старика, пропавшего без вести, — иди, Иван Францыч, устраивайся, будь как дома — мы все у себя дома в Агаповом тупике.
— …Это же давным-давно накатанный бизнес с жильем, — доносится до меня голос Зины, — я не понимаю, как можно не иметь представления о таких элементарных вещах. Ну, скажем, вот алкаши. Этот контингент давно уже в деловом обороте: алкашу много не надо, налили стаканчик добрые люди…
Иди и ты в мою руку, Ваня, Ванька-Встанька, безногий, живущий под открытым небом у коммерческих ларьков, располагайся, занимай положенное тебе место…
— …Можно и еще проще: пропадет куда-нибудь такой алкаш, а потом его в лесу откопают. Или под мостом найдут — а что? Упал человек по пьянке с моста.
И ты, значит, Ломоносов, заходи в наш кадр — вот твое место, на помойке, где ты сливаешь по капельке любимый туземным населением напиток 'Роял'; тебя нашли под поездом в каком-то Солнцево, а в доме твоем обнаружились 'родственники', которых у тебя в помине не было.
— …Пойми простую вещь: им надо вытравить отсюда людей, по крайней мере из центра, обязательно вытравить, иначе негде будет громоздить супермаркеты и офисы. Это будет красивый город, очень красивый, современный, европейский вполне, но — без людей.
И вы заходите к нам на огонек, старая беспамятная женщина, заблудившаяся в трех соснах в пяти минутах ходьбы от своего холодного, без газа и воды, дома. И ты, Рая, отдохни, присядь на лавочку возле своего Пряничного домика… Нас надо вытравить — так гравер обтравливает едкой щелочью прорезанные острым инструментом клише, выжигая из бороздок пыль, мелкий сор и прочий мусор.
– Ты спишь?
– Нет, Зина, как же можно во сне работать, тем более — рисовать?.. А теперь давай немного помолчим.
Будем молчать всю долгую ночь, будем лежать, смотреть в потолок, а потом впадем в неистовство, отгоним раскаленным своим дыханием все неуместные слова, звуки и запахи — и не скоро устанем… Устанем — отдохнем, чувствуя плечом и бедром живое тепло, ты — мое, а я— твое; и это будет нечто такое, что не требует комментариев и пояснительных реплик, ибо это и есть то маленькое, размером в двухспальную кровать, пространство, которое изъято из материи современного жанра; это моя личная суверенная территория, которую я буду защищать и пестовать; я насажу здесь вишневые сады, буду возделывать пашни, чистить леса от завалов, а пруды от тины, я поставлю на этой земле крепкий сруб с русской печкой и баней, вымету пол, повешу на окна простые льняные занавески, заведу кошек от мышей, а собаку — от лихого человека, стану трудиться, наполняя закрома зерном, картошкой, соленьями и наливками, а вечерами буду ждать тебя, охотник. Ты вернешься с охотничей тропы вечером усталый — я встречу у порога; помогу снять рубаху, поднесу чан с водой, отойду в сторонку; фыркая и разметая по полу водяную пыль, ты умоешься, примешь из моих рук полотенце, дашь повести себя к столу, где дышит жаром и паром чугунок с картошкой в зеленой укропной патине; и я налью тебе стопку серебряной водки из хрустального графина, присяду на краешек лавки, буду смотреть, как насыщаешься ты, и наливается твоя детская и нежная, совсем как у диккенсовского мальчика, щека румянцем; а потом отойду неслышно в темный угол нашего дома, где за ситцевой занавеской в мелкий розовый цветочек ждет нас крепкая, из вечной дубовой доски, кровать; взобью подушки, вспеню пухлые перины, сяду и стану поджидать тебя, опустив уставшие
