руки на колени… И эту мою суверенную территорию я буду охранять, я буду за нее драться — всем, что под руку подвернется: заступом, топором, железным прутом — кусаться буду и царапаться своими острыми коготками, и это маленькое, размером в несколько квадратных метров, пространство есть абсолютно все, что уставшей белке — как и любой другой женщине — нужно, а больше ей не нужно в этой жизни ни-чер- та.
Только под утро он решился — напомнить.
– Тебе будет трудно понять это… И принять…
Понять и принять. Возможно… Однако не настолько трудно, как ты, охотник, думаешь. Моей языческой душой управляют предчувствия, сны, пророчества, инстинкты. А знание? Знание холодно, оно ничего не значит в моём мироощущении.
Я давно чувствовала.
Теперь — знаю.
– Францыча больше нет?
Нет. Существует, конечно, призрачная надежда, но она насквозь иллюзорна. Скорее всего, было так: ему сделали укол, отвезли за город, закопали где-нибудь в лесу.
Зина откинул одеяло, приподнялся, завис надо мной, опершись на локоть.
– Я кое-что выяснил. По своим каналам.
Добрые самаритяне — выяснил — скорее всего туфта, они вряд ли догадываются, какого рода игры ведутся вокруг их подопечных. Формально договорные отношения осуществляет одна средней руки фирма, впрочем, ее роль здесь скорее посредническая; за этой лавочкой наверняка кто-то еще стоит — очень солидный и респектабельный.
– Ты представить себе не можешь, какие деньжищи крутятся в этом деле..
Ну, почему же — 'Московская недвижимость всегда в цене!' Если не ошибаюсь, один рубль, вложенный в эти кирпичи, западные аудиторы приравнивают к пяти долларам.
– Тебе надо отдохнуть, отключиться, выпасть из времени, — Зина сварил кофе, усадил меня, обложил подушками, поит понемногу, чем-то кормит — так когда-то дети, наигравшись в свои прятки, бежали в сквер и кормили белку с руки, а потом, задрав головы, следили, как она уносится по стволу наверх и летит с ветки на ветку — и вот совсем уже исчезает из поля зрения ее рыжий хвост и растворяется в нашем старом добром небе.
3
Выпала я из времени основательно; в таких случаях принято говорить — 'всерьез и надолго'. Всерьез — да. Что касается 'надолго', то о размерах этой долготы я могу только догадываться. Пару раз мы бывали с Зиной в каких-то очень дорогих и очень вкусных кабаках, однажды он пробовал затащить меня в очередной 'найт-клаб' — я отказалась… Что там, под покровом ночи? Женский бокс и голые девахи молотят друг друга по интимным местам, выбивают друг другу глаза и зубы, отрывают груди? А потом, наверное, служители, унеся окровавленных гладиаторш, посыпают ристалище песком и приглашают легендарного Блю Джека, который умеет на публике совокупляться с молоденькими девушками… Нет, с меня довольно.
Кстати. Прокрутив как-то в уме свои комиксы от начала до конца, я пришла к тревожному выводу — что-то мои кадры по большей части основательно пропитаны любовным потом… Что это за вселенский такой трах-перетрах — или я сексуальная психопатичка? Позвонила Панину, поделилась своими тревогами, он успокоил: мои комиксы строго следуют в духе художественной доктрины соцреализма о типических характерах в типических обстоятельствах.
– Блядство ж кругом сплошное… — пояснил Панин свои эстетические наблюдения.
Время от времени забегала на службу, составила для Варвары очередную главу 'Саги о новых русских'. Что-то меня задело в этой работе, напрягло: то ли мелкий и очень невзрачный факт, то ли незначительный эпизод современных боевых действий на Огненной Земле. Впрочем, работу я делала чисто механически; вдумываться, вслушиваться в себя охоты не было.
Чтобы развеяться, съездила к Мите — последнему из детей, нарисованных на потолке в комнате Ивана Францыча. Митя — человек сугубо книжный, его мама была директором книжного магазинчика в Замоскворечье, я так любила приходить сюда; я люблю этот пыльный воздух, запахи книжных переплетов, и здешних люблю детей — они часами способны стоять у стеллажей. Теперь там директорствует Митя.
Он встретил меня в своем кабинете, размеры которого меня шокировали: габариты этой клетушки позволяли разместить здесь только рабочий стол и один стул. Посетителю сидеть уже не на чем.
– Уплотняемся… — пояснил Митя, наблюдая, как я забираюсь на подоконник; стены толстые, можно откинуться, прислониться спиной и в целом разместиться неплохо.
Я попросила дать мне 'Книги жалоб и предложений'. О, вот это книги! Это книги — в самом прямом и точном смысле слова: пухлые тетради с предложениями товарищей покупателей хранятся здесь с тридцатых годов; есть что-то мистическое в этих пожелтевших листах, расписанных выцветшим фиолетом старых чернил… Мне кажется, я отчетливо вижу всех этих людей, слышу скрипы их перьев и догадываюсь, отчего так устойчивы и основательны их почерки.
Я рассказала про Крица, про рассыпающийся потолок. Мы долго молчали.
– Все верно, — сказал наконец Митя, перебирая рассыпанные на столе скрепки и выстраивая из них геометрические фигуры. — Только я не думаю, что это есть рассыпание среды обитания… Это сжимание. Среда подвержена эффекту шагреневой кожи.
Шагреневая среда? А что, пожалуй! Панин в чем-то прав; мы жили в ином мире, в том же Доме на набережной, в Котловане — много где жили, и это было гигантское пространство, в котором миллионы людей находили кров и пищу; не в своих пыльных, сонных конторах, а именно — там. Как, вы не читали последнюю книжку 'Нового мира'? В Таганке на 'Гамлете' не были? Ну, извините, милый друг, вы из другого детского садика! Среда в самом деле питала и выстраивала — образ мышления и поведения, стиль жизни и манеры, и делала она это по законам классических жанров. В один прекрасный день подавляющее большинство людей просто вышло на улицу и поняло, что лучше жить на Огненной Земле, чем на земле придуманной — оказывается, существует другая жизнь, и чтобы в ней нормально существовать, вовсе не обязательно читать книги.
– Я понимаю, Митя, понимаю. Но там, на улице — типичнейший, хрестоматийный китч. Боюсь, я долго в нем не протяну.
– Протянешь… Освоишься. Мутационные резервы человеческого организма неисчерпаемы. Чтобы там, — он бросил скрепку в стекло, за которым стоял молодой человек с короткой стрижкой и делал мне какие-то знаки, напоминающие игру дедушки и внучка в 'козу' — там выжить, надо просто мутировать… О чем ты сейчас подумала?
Мне стало стыдно. Я думала о том, что, не будь Мити за столом, я стащила бы с себя джинсы и показала молодому человеку свое 'лицо женщины' — в порядке намека на то, что его общество мне неприятно.
– Вот видишь, — улыбнулся Митя. — Сможешь, сможешь. Подумаешь — китч. В нем вполне можно освоиться. Живет же все цивилизованное человечество.
Молодой человек убрался.
– Не знаю, не знаю… У меня такое ощущение, будто меня медленно, но верно сживают со света. Вытесняют отсюда, понимаешь? Помнишь, мы во дворе в ножички играли?
Да, чертили на земле круг, бросали ножичек; я всегда проигрывала; соперники отрезали у меня территорию кусок за куском, кусок за куском — и в конце концов я оказывалась на крохотном пятачке, где едва можно было устоять на одной ножке, да и то, поднявшись на цыпочки… Кусок за куском: сквер с лепной вазой, где дети целовались под сиренью, — там теперь отель и какая-то дорого одетая мадам оглушительно портит воздух… Большая улица — там теперь вотчина CAR-GIRLS; под часами даже спокойно постоять нельзя.
Митя горько усмехнулся:
– А ты как думала? Это ведь война.
