простой, сколоченный из струганых досок стол.
'Хотя, потолок…' — прикинул я про себя. Потолок слишком высок, да и окошко, прикрытое газетой, несколько выпадает из общей стилистики. Не беда. Окно можно завесить одеялом. И слегка промыть центр композиции жиденьким скаредным светом — свечка? Можно и свечкой, но лучше керосиновой лампой. Хорошо — но где ее взять?
Так тетя Тоня же, тетя Тоня!.. С год назад, когда мы с ней стояли в долгой очереди на пункте приема стеклотары, она жаловалась: страшно ей, страшно… Чего? А всего она боится. Войны, голода, холода, особенно же — тьмы. Когда война, в домах нет света, и она на всякий случай хранит на антресолях керосиновую лампу — колпак, правда, с трещиной, ну да это не беда; и немного горючего хранит в красивой бутылке из-под иностранного вина; бутылку она во дворе нашла, в приемку такую посуду — пышную, вычурную — не берут, вот она и нашла ей полезное применение.
Да, свет керосинки необходим. Он опустит, притянет к себе потолок и заметно сожмет объем комнаты — и грубые тени, сдавленные тесными стенами, издадут мраморный Лаокоонов стон.
14
За рабочим столом я разбирал свои 'записки сумасшедшего' — их собралась целая груда, наверное, и в обычную канцелярскую папку не уместится.
Это была простая работа прачки, отжимающей белье.
Отжать бумагу с множеством слов так, чтобы на ней остался список гостей.
Тех, у кого с моим чахоточным персонажем одна группа крови. Тех, кто вычислен и опознан мной в долгих блужданиях по игровому полю, в котором я — чисто бессознательно, подчиняясь инстинкту игрока, — собирал заветные 'палочки', не отдавая себе отчет в том, что, в принципе, восстанавливаю оригинал.
А что — краски в нашем городе подходящие, да и натурщиков хватает.
Там, в оригинале, изображены больные, уставшие люди.
Они работают на угольных копях, и потому у них ветхие, изношенные, забитые земляной и угольной пылью легкие…
Кашель — это их профессиональная болезнь.
Попрошайку из электрички мне, конечно, уже не разыскать — где они, в каких поездах катят с протянутой рукой? С престарелым учителем биологии, что торгует голубиными тушками на Сухаревке, тоже могут возникнуть проблемы: не каждый же день он торчит там озябший, опасливо озирающийся. Шофера, который своим автобусом с подмосковным номером 'поцеловал' лимузин Катерпиллера, — ищи свищи. Слепой с Тишинки? Что-то давно его не видно на месте, у магазина 'Рыболов-спортсмен'. Женщины, что молча вытирали о передники сырые руки и сонно разглядывали лежащего в сухой траве Хэху, наверняка давным-давно разбрелись из барака…
Впрочем, не беда: нас в оригинале всего-то — пятеро.
Жаль Музыку, но придется его разбудить.
– Ты заходил, — сказал Музыка. — Надо чего? Или так?
Значит, он не спал.
– Надо, Андрюша, надо.
Я присел на корточки у его лежанки.
– Ты не голоден?
Музыка закашлялся.
– Теперь-то оно, конечно, не полезет, хотя… Марганцовка твоя… Вычистила меня знатно, все, до последней крошки. Завтра засосет в животе. А есть у нас — чем червячка заморить?
Он сел, поискал босыми ступнями тапочки.
– Есть, Андрюша, — я присел рядом. — Знаешь что… Давай мы завтра картошки нажарим, а? На сале картошечки? Чтоб с корочкой, и хрустела чтоб? Гостей позовем…
Он долго, внимательно, прищурившись, смотрел мне в лицо — я и не замечал раньше, какой у него мягкий и мудрый прищур.
– Так надо? — спросил он крайне серьезно.
– Надо, Андрюша, — я поднялся, подошел к окну, отодвинул газетку-занавеску; тетя Тоня пересекала двор в обратном направлении. — Понимаешь… Завтра один человек убьет другого. Или наоборот — другой уничтожит того, кто его намерен лишить жизни. Или — или, третьего не дано. Надо как-то помешать.
Андрюша молча кивнул: дело хорошее…
– Я завтра отлучусь. Вернусь, возможно, к обеду.
– А мне куда? — спросил Музыка.
– Ты к этому времени картошки нажарь, позови Костыля. Еще тетю Тоню позови, вон она, с собакой гуляет. Пусть с дочкой приходит и с внучкой. И захватит пусть свою керосиновую лампу… Ну вот, а потом мы за стол твой сядем, будем обедать.
– Хорошо, — ответил Музыка. — Я ведь, знаешь, сам тебе давно хотел сказать: хорошо бы нам как- нибудь картошки нажарить. Ну так, по-простому, по рабоче-крестьянски.
15
Весной старые дачные поселки — скользкие, обсосанные мхами — похожи на поднявшиеся со дна морского руины; талая вода стоит по канавам и студит в себе отражения зализанных прошлогодней травой заборов, заплесневевших веранд; и в осанке домов угадывается признак нездоровья — наверное, на подъем к поверхностям, к весеннему свету устремлялись они слишком торопливо, и в их крови растворился яд кессонной болезни.
Я вышел на старт рано — часов в семь. Перед выездом пересчитал деньги, полученные в фирме на расходы. Оказалось, что потратил не так уж и много. Захватил с собой полученный в 'зойкиной квартире' 'филипс': жаль с ним расставаться.
У метро работала одна-единственная коммерческая лавка. Торговаться времени не оставалось — я отдал 'филлипс' за полцены. Этого хватило, чтобы восстановить полученную в конторе сумму, и даже оставалось что-то на карманные расходы.
Заехал в контору. Застать кого-то в такую рань я не надеялся, да и ни к чему было. В углу забранного решеткой окошка мерно пульсировал красный фонарик сигнализации — издалека казалось, что особнячок дышит розовым эфиром: вдох — выдох, вдох — выдох.
Деньгами я в несколько приемов досыта накормил узкий почтовый ротик в двери.
Через час они придут сюда и увидят прихожую — запорошенную купюрами: весенний деньгопад.
Покончив с формальностями, я рванул на Ярославское шоссе; я ехал опасно, 'на грани фола' — приходилось торопиться.
Слава богу, я успел. Катерпиллера еще не было.
Я проехал в конец поселка, поставил машину за долговязой водонапорной башней, чтобы со стороны поселка ее не видели.
Вернулся, перелез через забор, прислушался.
Никого. Осторожно двинулся в сторону темной глыбы дачного дома.
В тылу должно быть узкое окно чуланчика: помнится, когда-то давно, в другой жизни, напившись чаю с вишневым вареньем (родитель Катерпиллера иногда приглашал детей из сынишкиного класса), мы прятались в этом чуланчике, среди старых 'Огоньков', хромых стульев и прочего хлама; мы наслаждались теснотой и уютом, теплом мягкой пыли и старыми запахами, полумраком, в котором отдыхали вышедшие на пенсию предметы быта.
