…и никакими французскими мылами, кремами, едкими притирками и благовонными маслами эту пробоину не заретушируешь: в один прекрасный момент мы репрессируем необъятное лексическое население нашего языка, сохранив жизнь одному единственному его представителю, — 'Долой!' Рабочий наш седоус, в кепке, в ладном пиджаке, у него умное основательное лицо, теплые и одновременно (как бы с изнанки) очень строгие глаза — оттиски этого лица я многократно встречала в фильмах про большевиков (седые усы — в обязательном порядке) или же на плакатах, иллюстрирующих тезис о преемственности поколений. Он — правая рука в отлете, левая крепко держит длинноносого 'максима' то ли за шкирку, то ли за фалды — стремится вдогонку за своей летящей вперед ладонью; лицо его полуразвернуто к зрителю — наверное, он призывает отставших догонять, вливаться в ураганную волну черных матросских бушлатов и серых рабочих тужурок и скорее выплеснуться на Дворцовую площадь.
– А где же пулемет? — спросил попутчик, вглядываясь в кучу-малу, клубящуюся на дороге.
– Где-то должен быть! — уверенно ответила я. — Сказано же: 'рабочий тащит пулемет, сейчас он вступит в бой: долой — царя, господ — долой, помещиков — долой!'
В центре композиции в самом деле присутствовал персонаж, пластически точно имитировавший позу поэтического рабочего — только это был на сей раз пожарный в тяжелой робе и защитном шлеме, он волочил жирную пожарную кишку.
– В самом деле, дурдом какой-то, — отметил он. — И на штурм Зимнего похоже…
Этот гигантский трейлер с прицепом я заметила на одном из светофоров. Он рассеянно проскочил на желтый сигнал, исторгая из себя клубы черного выхлопа — слишком густого и темного — как будто залил в баки не солярку, а сырую нефть. Он торжественно волочил за собой этот сизый шлейф, но чем дальше, тем больше дым густел и напоминал вату… Он горел!
Он чадил, как дымовая шашка. Наконец, водителю, наверное, стало совсем тепло в кабине — он резко и рискованно затормозил; прицеп занесло, и дымящийся монстр перегородил проезжую часть.
В течение нескольких минут этот цирковой номер собрал полный аншлаг: никак не меньше половины пешеходов Садового собралось здесь — поглазеть. Из кабины вывалился низкорослый щуплый молодой человек, отбежал метра на три и очень нелепо окаменел, затвердел на мгновение в позе копьеметателя, собирающегося послать снаряд метров на восемьдесят.
Обмякнув, он начал медленно приседать — ему не хватало разве что переминаемой в руках газетки, чтобы пантомимически точно воспроизвести человека, неторопливо, в предчувствии скорого блаженства, принимающего характерную 'позу орла'.
Усевшись, он тонко, пронзительно завыл.
В ответ на призывный вой появился шофер — молодой опять-таки человек в кожаной куртке и бейсбольной кепке, в тулье которой расправляла широкие крыла белая гербовая птица американских, скорее всего, кровей. В его меланхоличных движениях присутствовало то немыслимо отстраненное от всего окружающего мира начало, которое управляет движением добротной американской челюсти, массирующей сочный комок, скажем…
ОРБИТ БЕЗ САХАРА –
ЛУЧШЕЕ СРЕДСТВО ПРОТИВ КАРИЕСА!
…все вокруг может рухнуть, взорваться, рассыпаться на куски, однако эта самовлюбленная челюсть методично будет заниматься своим делом. Сбив кепку на затылок, он поплевал на ладони и отворил задние шлюзы трейлера — оттуда низвергнулся густо-фиолетовый дым.
Молодой человек, сопровождавший груз, ринулся в чрево кузова и очень быстро вернулся: с вываленным языком и обильно слезоточащими глазами. Он с трудом удерживал на вытянутых руках шаткую конструкцию из картонных, со слюдяным тентом, коробок — и не удержал…
Верхняя рухнула на землю, слюда лопнула.
– Ну и цирк! — воскликнула я.
С ревом и воем подкатили пожарные — вскрыв своим краснокожим фургоном бока, они потянули из брюшин пожарные кишки и селезенки. В черный зев кузова шарахнули струи разлетающейся хлопьями пены.
Очень неточно трактует нашу жизнь известная песня: 'настоящих буйных мало, вот и нету вожаков!' — вожаки всегда найдутся.
Сыскался он и на этот раз. Впечатления буйного он, правда, не производил: средних лет мужичонка пограничной наружности; с одинаковым успехом его можно было принять за станочника высокого разряда или за инженера: неяркая клетчатая рубаха, брюки от 'Москвошвеи', в авоське пакеты то ли с молоком, то ли с кефиром.
В коробках было баночное пиво.
Одна из банок подкатилась к его ногам. Некоторое время он недоуменно взирал на аппетитно поблескивающий, расфуфыренный подарок судьбы. Нагнулся. Поднял. Взвесил в руке. Дернул колечко запорного клапана. Отпил глоток.
Секунду в его лице стояло расплывчатое выражение то ли наслаждения, то ли тоски — с таким видом, слегка забывшись, люди ковыряют в носу.
Если цирк с известным допуском и кое-какими оговорками можно причислить к искусству, то последовавшие за глотком пива события развивались строго в русле тезиса 'Искусство принадлежит народу!'
Мужичонка, выпустив из рук авоську, ринулся к трейлеру — его порыв стал именно той искрой, из которой возгорается пламя. Народ со всех сторон — справа и слева, сзади и спереди, с неба и, кажется, даже из-под земли — обрушился на этот начиненный пивом фургон. Мгновенно возникла сюрреалистическая мешанина рук, спин, крика, свиста, парящих в дыму ящиков; и вся эта подвижная композиция была пышно — точно щеки клиента под помазком брадобрея — декорирована густой, шевелящейся пеной.
Кроме пива, народу принадлежало, как выяснилось, еще кое-что — синдром Корсакова проснулся во мне, и очередной рвотный комок подкатил к горлу:
КОДАРНЬЮ — ЛУЧШЕЕ ШАМПАНСКОЕ
ИЗ ИСПАНИИ!
…мой попутчик усмехнулся (я по обыкновению втянула голову в плечи), выждал, пока приступ меня отпустит, и возразил:
– Это не 'Кодарнью'. Если не ошибаюсь, это 'Деляпьер'.
Какая разница… Главное, что его много.
– Как думаешь, — толкнул он меня под локоть, — этот парень не умрет?
– Вряд ли… — я проследила направление его взгляда и добавила: — Разве что взлетит в небо, как воздушный шарик. От избытка газов.
Обменивались мы мнениями по поводу одного из удачливых участников штурма Зимнего. Это был сельского вида мужчина, сухощавый и добролицый.
Сколько тяжелых и скользких шампанских бутылок в состоянии унести человек?
Этот унес восемь. Отдалившись от кучи-малы, он уселся на тротуар, облокотился на стену дома, вытянул ноги и приступил к дегустации. Пейзанин методично производил залпы и пил. Он пил неторопливо, с чувством, с толком, с расстановкой, почти не отрываясь от горлышка. Дух он переводил только в перерывах между салютованиями.
Я толкнула дверцу машины.
– Хочу быть с народом, — объяснила я свои намерения. — Пойду стырю пару ящиков. Ни разу в жизни не пила испанского шампанского.
Попутчик выразительно дернул плечом — я вспомнила про ружье, захлопнула дверь, закурила.
– В таком случае, что шампанское будет с тебя причитаться.
Он с улыбкой кивнул.
Я резко подала задом и опрокинула лоток с книгами. Торговец — седовласый человек с печальными
