мир, но добрый его кусок.
– А провод у вас длинный?
Длинный, сообщила секретарша, метра три.
Я сокровенно притушила голос и попросила: ну, так будьте любезны, госпожа, засуньте его себе в задницу — и повесила трубку. Выждала минут пять, перезвонила и строго приказала: теперь можете вынуть.
Минуты через три раздался звонок.
– Развлекаешься? — спросил Федор Иванович. — Ты ничуть не изменилась.
– Как ты догадался? У тебя телефон с определителем?
– Естественно, но определитель в данном случае ни к чему. В этом городе есть только один человек, способный позволить себе такого рода идиотские шутки! Впрочем… — он помолчал, — нет, не один, а два. Еще твой горнолыжный приятель Панин. Как он там, еще не сдох? Мусорщиком работает?
Нет, не мусорщиком. Время от времени подрабатывает частным извозом — родитель его умер года четыре назад, если не ошибаюсь, и оставил сыну машину. Свою теперешнюю профессию он толкует, на мой вкус, несколько глубокомысленно: извоз — это своего рода внутренняя эмиграция — он не желает участвовать 'во всем этом идиотизме'. Милый, старый Панин… Говорят, часть животных впадает зимой в спячку и пребывает в состоянии анабиоза до первого тепла. Мы с милым другом детства 'животные- наоборот' — погружаемся в анабиоз в течение трех времен года, когда не лежит снег. Стоит первому снегу улечься в Крылатском, как мы тут же собираем лыжи, пакуем рюкзаки и движемся на природу — 'открывать сезон'. Открытие сезона — это торжественное, ритуальное мероприятие; пару раз мы спускаемся с горок, а потом катим к огромному дереву, торчащему посреди склона.
– Лыжи плохо едут, — объясняет Панин. — Надо смазать! — и лезет в рюкзак. Последние пятнадцать лет Панин в качестве смазки, радикально улучшающей скольжение, применяет портвейн. Прошлое открытие сезона прошло настолько душевно, что милиционер в метро заметил моему лучшему другу: 'А вам, товарищ лыжник, предстоит добираться наземным транспортом!'
Я хотела пожелать Федору Ивановичу на прощание что-нибудь душевное, однако мой бывший муж предусмотрительно повесил трубку.
Едва я успела нажать на рычажок, как туг же раздался очередной звонок.
Это был Зина.
– Охотник ты, — пожурила я его, — но где же дичь? Где куропатка или сыч?
– Это стихи?.. А что дальше?
О, дальше просто великолепно:
Мы славно выпьем под сыча
Зубровки и спотыкача.
'Спотыкача' Зина мне не гарантирует, но что-то вроде сыча отведать можно…
– Давай поедем куда-нибудь. Перекусим.
Он подъехал через полчаса на изношеной 'шестерке' сугубо 'литературного' оттенка. Литературным я называю цвет 'сиреневых сумерек' — в природе такого оттенка нет — его придумали писатели, а они, как известно, страдают легкой формой дальтонии — не все, но многие… Наблюдая за ним из окна — он запирает дверцу, по привычке пинает носком ботинка колесо, медленно поднимает лицо, видит меня, расплющившую нос об оконное стекло, — я с удивлением отметила: у меня есть впечатление, будто мы знакомы сто лет; и странно, что в паспортах нет соответствующих штампов… Во всяком случае, если он сейчас присядет на диван и заметит, что пора бы уже приступить к исполнению супружеских обязанностей, я отнесусь к его словам с тем послушанием и спокойствием, с каким выслушала бы тривиальный бытовой намек — ну, скажем, на то что в мойке с вечера лежит груда грязной посуды.
В прихожей он осторожно отвел мои волосы от виска, наклонился, поцеловал — висок вспыхнул; наверное, вспыхнуло и все остальное… Он прошел в комнату и уселся на диван. 'Ну вот, — подумала я, — сейчас скажет, сейчас произнесет…'
– Так что, едем?
– Сейчас… — рассеянно ответила я, соображая, во что бы нарядиться. — Сейчас, только пописаю…
Я схватилась за рот, но было уже поздно. Реплика выпорхнула совершенно автоматически; такого рода рассеянные замечания разбрасывают люди только в одном случае: если это свои люди.
'Охотник… — подумала я, — вошел в мои леса и моментально сделался своим; знает все тропы, ручьи, буреломы, понимает язык зверей и птиц…'
Я столбом стояла посреди комнаты — скорее всего, в этот момент я была сделана из чистого, без посторонних примесей, сталактитового вещества.
Он поставил на стол какой-то пакет:
– Твой Делапьер! Сама ведь говорила, что хорошее шампанское за мной.
Опять он нашел какую-то самую простую и самую нужную в неловкой ситуации реплику — я моментально 'отмерла'.
– По походному одеваться?
Он ответил неопределенным жестом, который можно было истолковать примерно так: 'По походному, однако не совсем…'
– Впрочем, я сейчас уточню… Телефон у тебя где? Ах да, в коридоре…
Пока он звонил, я копалась в шкафу. Выбрала просторный вельветовый жакет поэтического фасона и светлокремовые брюки. Выбирать было особенно на из чего, однако Зина утвердительно кивнул:
– Вполне!
В машине он включил музыку.
– Странно, что у тебя не сперли магнитофон… Тогда, помнишь? Когда ты бросил машину.
– Какую машину? — переспросил он.
Занятно. Туземцам с Огненной Земли автомобиль дается один раз в жизни, и прожить с ним надо так, чтобы не было мучительно больно за покореженные ночными грабителями приборные щитки, разбитые стекла и снятые колеса; если человек спокойно бросает машину в чистом поле, то, значит, он располагает целым гаражом и может себе позволить менять авто, как перчатки.
8
Хорошо, что я успела подсказать Зине, чтоб не гнал и перестроился в левый ряд.
Улица, которой мы выбирались из Агапова тупика на волю, хворает вот уже добрых полгода — что-то у нее не в порядке в желудке; скорее всего, либо канализационные селезенки, либо ветхие жилы теплоцентрали; хотя, возможно, это аппендицит — справа проезжая часть вспорота и огорожена бетонным забором, прикрывающим глубокую рану; однажды я видела копошащихся в яме людей в касках, но месяца три назад они исчезли, забыв засыпать яму и снять забор, — впрочем, такого свойства забывчивость в характере коренного населения Огненной Земли.
У входа в узкую воронку, через которую мимо забора просачивается транспортный поток, вечно возникает толчея. Сразу за бетонным ограждением Зина резко вильнул вправо, отчаянно придавил газ — мы едва не налетели на стеклянную будку автобусной остановки.
Минуты через три, когда Зина ушел, а я осталась сидеть на месте, тупо глядя на приборный щиток, я размышляла над тем, что с нами могло бы приключиться, не пойди он на этот рискованный отчаянный маневр.
Остальное было потом — жуткий скрежет, грохот, звон разлетающегося стекла — да, было потом. А прежде с неба что-то упало — ослепительное, яркое, сияющее…
Автомобиль. И он упал с неба — прямо на серебристый 'фольксваген', шедший борт в борт с нами на расстоянии полутора метров.
Проехав метров пятьдесят, мы приткнулись к бордюру и с минуту молча, в состоянии полной прострации следили, как ерзает по стеклу черная лопаточка 'дворника'. Потом Зина резко выдохнул — как
