Взгляд у Зины был отсутствующий: он меня не слышал, а если и слышал, то делал вид, будто на время забыл русский язык.
– А, этот? — переспросил он. — Да нет, откуда? Тут публика респектабельная, а я человек простой… — он подтянулся, повел плечами, смахнул несуществующую пылинку с лацкана изысканного клетчатого пиджака ('Ага, простой, — передразнила его я про себя, — да за один такой пиджак мне надо работать год!') и с улыбкой кивнул мне: — Иди, я расплачусь.
Я не тронулась с места; постукивая ногтем по бутылке 'Shablis' ('шабли', что ли? не 'спотыкач', конечно, но вполне, вполне на уровне питье!), я молча курила, пытаясь найти в его мягких светло-голубых, совершенно по-детски беспомощных глазах ответ на вопрос, занимавший меня.
И не нашла.
– Что это с тобой, а, Зина?
– Ты мне нравишься, — он мягко улыбнулся и прикрыл ладонью мою руку. — Нравишься. В том-то и дело.
Охотник, охотник… Не лукавь — белка зверек не только проворный, но и смышленый, ее не перехитрить… Ее можно, разве что, подстрелить — если ты меткий стрелок и сможешь послать девять граммов свинца точно в глаз.
Глава четвертая
1
В середине дня я отправилась к Панину.
С утра наведалась на почту и в поликлинику, где выяснила кое-что про Ивана Францевича.
Во-первых, он уже три месяца не приходил за пенсией.
Во-вторых, обращался к врачу по поводу расстройства желудка.
И то и другое выглядело, по меньшей мере, странным — мне нужен был совет старого доброго друга. Он старше меня на три года, тем не менее, мы с ним очень близкие, совсем родственные души; оба — 'бабушкины дети': нас растили и воспитывали не папы и мамы, а бабушки и дедушки. Сережа рос без матери; отец его (под нашим старым добрым небом — рядовой шофер в каком-то очень закрытом номенклатурном гараже) со временем зашагал и сделался большим госплановским начальником; четыре года назад он умер. Я росла без отца, мама (под нашим старым добрым небом — аспирантка с косичками) настолько углубилась в свой исторический материализм, возводя на монументальном фундаменте цитат средневековой прочности и угрюмости диссертационные замки, что со временем пришла к мысли о соединении теории с практикой, и была принята в Министерство культуры, где отвечала за художественную самодеятельность; временем наши ответственные родители не располагали — и сдали детей на руки старикам.
Был еще один повод для встречи.
Когда мы с Зиной заезжали к Панину и просили его починить стекло в дверце Алкиной Гактунгры, он мне впихнул в сумку несколько журнальчиков; я сунула их в стол. Обстоятельства складывались так, что про этот подарок я совершенно позабыла, и только вчера на ночь глядя в поисках спичек наткнулась на журналы.
Оказывается, Панин накатал роман про моего бывшего мужа*[32], где по ходу развития сюжета выясняется, что Федор Иванович 'сука порядочная'. Не стоило изводить груду бумаги, чтобы прийти к такому оригинальному выводу, — мне это стало ясно давным-давно.
Однако разговор у нас будет не о характере персонажа.
Милый Панин, скажу я старому другу, во-первых, 'сука порядочная' — это ты… Какое ты имел право присваивать имя Белка какой-то толстомясой французской корове, если оно принадлежит мне по праву? Во-вторых, название сигарет 'Мор' по-английски пишется не через 'дабл-о'. В-третьих, маленькое замечание по поводу прозвища моего бывшего мужа. CATERPILLER, насколько я помню, содержит в себе целый букет симпатичных значений: 'гусеница', 'кровопийца', 'пиявка', 'паук', 'паразит', 'вымогатель', 'ростовщик' — для одного человека это слишком роскошный набор качественных характеристик; если даже прозвище Катерпиллер и прилипло в школьные годы к Федору Ивановичу, то не стоило бы тупо следовать в русле документалистики — воображение писателю на то и дано, чтобы его время от времени напрягать.
И потом — отчего бы не назваться своим именем? Зачем придумывать псевдоним? Василий Казаринов — это кто? Наверняка пьянь порядочная, как и сам автор, и тоже катается на горных лыжах…
Впрочем, милый друг Панин, скажу я, это мелочи, камешки на ладони, так сказать; берегись, Панин, сейчас я пульну в твой огород настоящий камень, кирпич: нельзя, милый друг, так торопить и нахлестывать текст — если так нахлестывать, можно слова до смерти загнать; слова не виноваты, и уж тем более они не скаковые лошадки… Вообще этот азартный вид спорта совершенно чужд нашей беллетристической традиции — уж если следовать в русле ассоциативных пассажей, то нам ближе подводное плаванье: стремление уйти от поверхности, погрузиться и плыть в каких-то опасных сумрачных глубинах, их неторопливо осматривать, ощупывать, подолгу растирать в пальцах скользкий донный песок — и при этом совершенно индифферентно относиться к тем ураганам, что баламутят, переворачивают вверх тормашками и разметают в пыль поверхностные слои жизни; словом, милый друг Панин, в своем тексте ты — обычный тривиальный туземец с Огненной Земли.
Занятно — как он отреагирует?
Дверь мне открыл Музыка, сосед Сереги по коммуналке; когда-то он чудесно играл на аккордеоне во дворе… От прежнего Андрюши ничего не осталось; он совершенно выцвел и обветшал. Он молча кивнул в ответ на мое приветствие, повернулся и тяжело, вперевалку зашаркал на кухню.
Панин лежал на необъятных размеров лежанке и внимательно читал книгу в ядовито-зеленом переплете. В углу, на приземистой, неопределенного назначения тумбе сонно бубнил телевизор; в кадре мелькали дореволюционного вида люди с роскошными усами и в мундирах, порхали белоснежные девочки в воздушных платьицах ('ТАК мы жили…' — с горьким сожалением комментировал диктор); прочную, улыбчивую и порхающую жизнь срезали, точно бритвой, жанровые сцены теперешних времен ('ТАК мы живем…' — подсказал диктор; балбес! как будто люди сами не знают — как).
'Возродим Россию вместе!' — проорал в финале ролика телевизор.
– Серега, они нас держат за идиотов!
– Вовсе нет, — отозвался Панин, не отрываясь от чтения. — Россия возродится, тут нет никаких сомнений!
– Панин, ты сошел с ума, — я поискала, куда бы присесть: обстановку милого друга составляли два стула, однако они по совместительству служили гардеробом; я устроилась на огромном сундуке с покатой крышкой.
'Ваш ва-а-а-а-учер… Ваш вы-ы-ы-ы-бор' — сладкоголосо пропел телевизор.
Откуда-то мне этот нежный женский голос был знаком… Вернее, не сам по себе голос, а интонация. Догадавшись — откуда — я выкрикнула:
– Ну, это уже слишком!
Да, именно так; однажды мне случилось присутствовать при сценах телефонной любви; дойдя в половой близости с далеким абонентом до точки, Алка именно так интонировала сладостный оргазм.
– Возродится, возродится… — настаивал Панин. — Я понял это, прочитав чрезвычайно достойную книгу. Глянь…
Это была 'История кабаков в России' И. Т. Прыжова. Я слышала об этом фундаментальном труде, но на глаза он мне попался впервые.
– Судя по тому, как мы решительно восстанавливаем кабаки, у нас есть будущее, — Панин поднялся
