с лежанки, подошел, поцеловал меня в лоб. — Привет, рыжая… Нет, в самом деле, реставрировав в полном объеме кабацкое дело, мы прочно встанем на ноги.
– Ты уже и так стоишь… — я ласково отвела его руку, которая, полежав на плече и осмелев, двинулась на завоевание моей груди. — Панин, милый друг, ты меня не трожь теперь, у меня влюбленность… Тебе не уложить меня на спину, даже если ты накачаешь меня бабоукладочным напитком 'Амаретто'.
Я рассказала про Ивана Францевича. С минуту Панин молчал, покусывая ноготь.
– Криц? Он ведь был у вас классным руководителем?
Да, жили-были дети под нашим старым добрым небом, и был у них классный руководитель, Иван Францевич Криц, преподаватель математики; он часто приглашал детей к себе в Дом с башенкой, под расписные небеса на потолке.
– На почте была?
Была… Отстояла очередь к третьему окошку, где старикам выдают их пенсионные гроши.
– И что?
Странно, он три месяца не приходил за пенсией.
– Значит, у него завелись деньги, — раздумчиво произнес Панин, пожевывая потухшую сигарету.
Да, завелись, и, судя по всему, очень приличные… Откуда? Не ограбил же он банк — старый, хромой, немощный учитель.
– Может, не дай Бог, в больницу попал? — предположил Панин.
Вряд ли. После посещения поликлиники я обзванивала клиники. Нет… Не был… Не поступал…
А что в поликлинике?
Да почти ничего… Прорвалась кое-как к районному терапевту — без предварительной записи это непросто. Доктор (утомленный, полуживой взгляд, профессионально-равнодушный тон: 'На что жалуетесь?' 'Раздевайтесь?', 'Как это зачем?'), оторвавшись от марания чьей-то засаленной истории болезни, изучал меня с видом совершенно сбитого с толку человека. Уяснив наконец цель визита, он, против ожиданий, не выставил меня вон, а, порывшись в ящике стола, достал затрепанную ученическую тетрадку; терпеливо листал страницы, тщательно исследуя указательным пальцем — сверху вниз — какие-то графы с фамилиями и именами… Да, был Криц. Месяца полтора назад… Обращался по поводу расстройства желудка. Ситуация не вполне ординарная; он, грубо говоря, объелся хорошими продуктами — такое бывает, если человек резко меняет характер пищи. Что бы это значило? Ну, допустим, объяснил участковый терапевт, человек несколько последних лет имел крайне скудное меню, 'шрапнель' да чай, и вдруг ни с того ни с сего впадает в гурманство: сыры, копчености, соки.
Панин некоторое время напряженно молчал, гоняя бычок из угла в угол рта; наконец он оставил в покое свою подвижную сигарету, вытоптавшую ему всю нижнюю губу, сосредоточенно размял ее в пепельнице.
– Морги? — тихо произнес он.
– Что — морги? Какие — морги? Зачем?
– Ладно, — тяжело вздохнул он. — Морги — это в прошлом моя родная стихия. Я выясню.
И рассказал очаровательный сюжет из жизни туземцев Огненной Земли. Туземцы очень любят бананы — это общеизвестно. В последнее время этого фрукта завезли в страну в таком количестве, что местное население воспряло духом. Однако, с другой стороны, общеизвестно, что Огненная Земля располагает крайне малым количеством специальных холодильников для хранения подобного рода скоропортящихся деликатесов. Владельцы бананов, справедливо опасаясь, что товар сгниет, взяли в оборот морги — в покойницких царит изрядный холод. Подвинули усопших, поставили ящики с товаром. Туземцы обжирались экзотическим тропическим фруктом, не подозревая, что в него проникла трупная палочка.
– Так что морги теперь у нас, — заключил Панин, — точно такой же элемент рыночного хозяйства, как товарно-сырьевая биржа или завод Уралмаш.
– Сюжетец! — оценила я этот рассказ и вспомнила про журналы в сумке. — Славный ты накатал роман, местами очень впечатляет, — я пустила странички веером, отыскивая начало повествования. — Вот! 'Все меня устраивает в работе консультанта…'
– В оригинале было — 'литконсультанта', эта должность больше соответствовала характеру работы, — вставил друг детства.
– Хорошо… 'Все меня устраивает в работе литконсультанта, за исключением перспективы, что сейчас мне отрежут яйца, сварят их вкрутую и пустят на приготовление салата 'оливье'. Мило, нежно и трогательно… Что-то такое прямо тургеневское сквозит в этих строках… — я высказала Панину свои соображения и в итоге, учитывая все замечания по-крупному и мелочевку, намеки тонкие и толстые, объявила, что милый друг детства по-настоящему матерый графоман.
Панин, прищурившись, погрозил мне пальцем: ну что за комплиментарность!
– Нет-нет, Панин, — настаивала я, — не выкобенивайся, ты же прекрасно знаешь, что на Огненной Земле графомания есть способ профессионального существования. Вот у меня три года течет на кухне кран; время от времени приходит слесарь, задумчиво чешет в затылке и ставит диагноз: 'Прокладка!' Он меняет прокладку, но кусочек свежей резины моему крану — что мертвому припарка; он продолжает исправно течь. Минут пять слесарь задумчиво взирает на мойку и, подняв взор горе, произносит: 'Не прокладка!..', — собирает свои железки в фибровый чемоданчик и, напялив на лицо выражение, как минимум, Сократа, откланивается. Понимаешь, он нормальный житель Огненной Земли, как все мы. Так что в условиях тотальной графомании — в политика, науке, строительстве, финансах, медицине образовании, домашнем хозяйстве, сексе и так далее и тому подобное — обладать хорошим, прочным графоманским навыком в создании текстов не только не стыдно, напротив — очень престижно.
– Ценное соображение, — кивнул Панин и распластался поперек огромной лежанки, составленной из нескольких матрацев на жесткой деревянной раме; это могучее лежбище среди наших знакомых (в ту пору, когда Панин работал в газете) носило характерное название 'ЛОЖЕ ПРЕССЫ'. В ложе могли одновременно разместиться пять пар. В хорошие времена на этой кровати, которая функционально соединяла в себе закусочную, рюмочную, бутербродную, сосисочную, пивную, портерную, ночлежный дом, дискуссионную кафедру, читальный зал, секс-полигон, и, естественно, медвытрезвитель, — гиены пера проводили зачастую все выходные.
Мама миа, подумала я, глядя на лежанку, сколько же лет я провела в 'ложе прессы' с тех пор, как милый друг детства привел меня, тогда десятиклассницу, трогательную и непорочную, в эту комнату и приступил к обязанностям наставника в любовных утехах? Лет десять, наверное, провела — хорошие были времена.
Последние несколько лет, впрочем, гиен пера не было видно в этих стенах — интересно, почему?
– Не навещают соратники по пьянству? — спросила я.
Панин закурил, стряхнул пепел в пустую пивную банку и наморщил нос: да ну их! С ними стало совсем неинтересно; поговорить не о чем, у них к концу дня язык страшно болит, просто не шевелится.
– Язык?
– Где-то я слышал, что в ряду правительственных наград недавно появился еще один орден. Догадываешься — какой?
Откуда? Я и в прежних знаках отличия и доблести ничего не смыслила… Я пожала плечами.
– Орден Почетного Легиона Лизателей Бориной Задницы.
– Выпей… Ты злой, когда трезвый.
Панин цыкнул зубом: нет, завтра надо поработать, а то с деньгами напряженно…
Ах, да, поработать. Извозчиком. А что, нормальная работа — в конце концов она достойней той, от которой к вечеру болит язык.
Панин покосился на журналы, которые я сложила около кровати, в его лице проступила улыбка, настроенческий смысл которой укладывается в суконную формулировку 'с чувством глубокого удовлетворения'; 'Приятно иметь дело с таким читателем, как ты, — заметил он, — однако ты кое в чем не разобралась'.
– Не может быть! — вскинулась я, соскочила с сундука и решительно направилась к 'ложу
