Если эти наряды и были в моде, то лет десять назад, однако других у меня нет.
На улице лило как из ведра.
– Наша погода порабощена ходом жизни, — оценила я состояние климатических условий, когда мы, слегка вымокнув, уселись в машину. — Сегодня никакого дождя синоптики не обещали, и вон как льет — все как в жизни. С утра не знаешь, что случится днем. В обед боишься, что не доживешь до ужина. Ложась спать, я опасаюсь, что проснусь в какой-нибудь другой стране. Природа не выдерживает такого непостоянства и подчиняется.
– Точно, — Зина промокнул лицо платком, включил зажигание. — Если Майклу Джексону придется отплясывать в Лужниках в овчинном тулупе ввиду обильных сентябрьских снегопадов, я не удивлюсь.
Джексон? Это, кажется, кто-то из эстрадных попрыгунчиков?
– При чем тут этот гуттаперчивый парень?
Зина покосился на меня. Наверное, так смотрят на человека, неосторожно свалившегося с Луны, который ходит по улицам и удивляется, отчего эти люди в нашем городе не носят скафандров.
– Ты в самом деле ничего не знаешь?
Я закурила и вместе с никотином впитала занятную информацию о визите в столицу Огненной Земли суперзвезды; о том, что гуттаперчивый мальчик, возможно, имеет склонность развлекаться с малолетними; и о том, какие разборки происходят в шоу-мафии в связи с тем, что кто-то у кого-то подло перехватил права на организацию вояжа…
Значит, кого-нибудь обязательно пристрелят, и я впишу свежий эпизод в сагу о 'новых русских'… Почему, кстати, их называют русскими; русских в этой среде, по моим подсчетам (если, конечно, можно считать корректным подсчет, основанный на анализе национального состава убиенных), наберется от силы десять процентов.
– Этот Джексон не производит впечатления живого, — я неосторожно упустила обвалившийся с сигареты пепел на единственное относительно пристойное 'свадьбишное' платье. — Он сделан из чего-то искусственного, синтетического; скорее всего, его вырастили в пробирке. А певец он нулевой.
— Зато великий танцор, — отметил Зина. — Не прожгла платье?
Бог миловал. Вот было бы занятно: явиться в театр с дырой на самом интересном месте.
Дождь молотил по крыше так, как будто хотел разнести ее в клочья, 'дворники' едва успевали справляться с потоком воды, плотным чулком обтягивающим стекло.
– А что мы, собственно, едем смотреть? — поинтересовалась я, когда мы встали на светофоре.
Вид у Зины был такой, как будто его стукнули пыльным мешком по голове; скорее всего, он не знал ответа на этот вопрос; сосредоточенно глядел в зеркальце заднего обзора, покусывал губу; о том, что нам дали 'зеленый', он, кажется, догадался исключительно благодаря истеричному вою клаксонов.
Мы стояли, клаксоны завывали. Я воспользовалась его задумчивостью и левой рукой включила заднюю передачу.
– Газуй, Зина, дай ему багажником между глаз, чтобы не нервничал! — я обернулась, пытаясь рассмотреть через мутное стекло: кто это там пристроился нам в хвост такой нервный.
'ФОРД'? НЕТ… 'BMW'? НЕТ… 'ПОНТИАК'?
НЕТ… НЕ ХОЧУ!
ТОЛЬКО 'ВАЗ' — ДОСТУПЕН ДЛЯ ВАС
И ДЛЯ НАШИХ ДОРОГ!
…удивительно, но на этот раз вещество современной культуры, вытолкнутое из меня привычным синдромом, оказалось точным по смыслу: это были ярко-красные 'жигули'; Зина усмехнулся и резко рванул с места.
3
Потом — когда мы сделали круг по знакомой площади, удачно припарковались неподалеку от входа и сидели в машине, наблюдая, как убывает дождь, — я поймала себя на мысли, что впервые приезжаю в этот театр на машине.
Всю жизнь добиралась на метро. У эскалатора продиралась сквозь толпу жаждущих лишнего билетика и бежала через дорогу; 'нечего лениться!' — пеняла про себя жаждущим и была права в этом упреке, поскольку сама, чаще всего, выстаивала тут ночь у касс за заветным билетиком, за сладким чувством восторга от вхождения в этот тесный крохотный мир, где солдат у входа накалывает на штык кусочек бумаги, доставшийся тебе с таким трудом, и пропускает внутрь — прямо под обстрел пристальных портретных взглядов, бьющих тебя навылет со стены… Теперь в этих стенах, насколько я знаю, царит привычная наша туземная жизнь, и бесконечно происходит какая-то жуткая, жутчайшая склока с ругательными разборками в судах.
– Мы кого-то ждем? — спросила я, глянув на часы, встроенные в приборный щиток; до начала оставалось пятнадцать минут.
Подъехал какой-то чудовищно расфуфыренный 'кадиллак'; под дождь выскочил молодой человек с двумя зонтами. Зонты он взорвал у задней дверцы и сопроводил господ в смокингах до театрального входа.
Впопыхах — пока нервничали, дожидаясь билетершу, нарочито медленно надрывавшую билеты, бежали в раздевалку, а потом меж кресел, по ногам! — добирались до своих мест — в каком-то из отрезков этого бега мне удалось краем глаза зацепить афишный лист и слизнуть с него взглядом увесистое основательное слово.
Стриндберг.
Что ж, пусть будет — плэй Стриндберг! — я успокоилась. Очень хорошо, что не Погодин, не Шатров или Розов; значит, на сегодняшний вечер мы избавлены от туземного драматического занудства или занудного драматизма — не знаю уж, чего в пьесах, сделанных на материале Огненной Земли, больше…
Стриндберга представляли люди с какими-то восточными лицами; тронув соседку за острый локоть, я поинтересовалась на этот счет, и мадам шепотом объяснила мне, что это какая-то немосковская труппа (кажется, из братской и солнечной Армении), что мы смотрим 'Ночь невинных забав' и что дети до шестнадцати лет не допускаются.
Ну, теперешние дети и не такое видали… Молодой человек в плебейской одежде (белые джинсы, безрукавка) и молодая мадам (роскошное темное платье, водопад жемчуга на шее и бриллиантовые вспышки в ушах), похоже, собирались предаваться любовным утехам.
– У вас нет бинокля? — спросила соседка. Вот уж не думала, что шведская драматургия настолько мелка, что шведский половой акт следует рассматривать через увеличительное стекло.
– Похоже, он ее — прямо тут? — шепнула я соседке.
– О да! — восторженно выдохнула она. — Имеет. И причем в натуральную величину.
Сославшись на головную боль, я собралась на выход. Зина молча кивнул. Лицо его было слегка развернуто в сторону от сцены. Он пристально наблюдал — однако не вполне за половым актом; кажется, его явно интересовало что-то, происходящее в первых рядах слева от сцены.
Но там ничего не происходило. Первые ряды были настолько скованы, настолько бездыханны, что создавалось впечатление, будто созерцание коитуса повергло зрителей в глубочайший катарсисный шок.
Я в одиночестве побродила по холлу; одиночество продлилось недолго; народ потянулся на выход — наверное, актеры уже отыграли сцену оргазма, а больше в туземном театре, как известно, смотреть не на что.
Прошла мимо преклонных лет и интеллигентной наружности пара; они смотрели себе под ноги и явно боялись поднять взгляд — так ведет себя человек, застигнутый врасплох за неприличным занятием. Следом за ними процокала еще парочка. Он — высокий, прямой, жгучий брюнет, одет с иголочки; она — крашеная
