меня за руку увел Панин. Или унес — не помню уже, очнулась я у него дома; усадил на стул, опустился передо мной на колени и сказал: постарайся понять…
Жизнь, сказал он, нечто большее, чем свод сентиментальных правил. Мне знаком один человек, который, узнав о смерти жены, провел ночь в публичном доме. Проститутки спасли его, а с попами ему было бы худо. Это можно понимать или не понимать. Объяснять тут нечего.
Наверное, он кого-то цитировал… Не знаю кого, знаю только, что очень по делу. Он взял меня за руку, и мы поехали к его другу Юре Бугельскому, куда-то в Замоскворечье, в маленький двухэтажный особняк в тихом переулке. Всех жильцов там уже выселили, жизнь теплилась в одной из четырех квартир — были прежде дома всего-то с четырьмя квартирами: две на первом этаже и две на втором. Хотя 'теплилась' — не то слово, там все полыхало; мужиков я всех знала: терскольская компания — Илюшок Толстой, Ваня Куницын, Юра, хозяин дома, ну и Панин впридачу. Они купили пять ящиков 'Рымникского' — было прежде такое винцо — и на четверых вызвонили себе по телефону ровно шестнадцать девушек. Я была ни в счет. Когда мы вошли, то застали очаровательную сцену: Илюшок пытался охватить вниманием сразу всю полагавшуюся ему долю женского общества; он сидел на диване, одна девушка висела у него на шее, две сидели по бокам, и он их обнимал, а четвертую девушку, расположившуюся на полу, Илюшок гладил босой ногой по ляжке. Со мной, наконец, случилась истерика; кое-как ребята меня успокоили, и, знаешь, охотник, позже я поняла, что эта развеселая квартира, где уже вовсю полыхал камин в голубых пасторальных изразцах, оказалась именно тем единственным местом, где можно было выжить. Мы провели там дней пять. Потом я ушла. По дороге домой встретила своего школьного учителя, Ивана Францевича Крица; он молча взял меня под локоть и отвёл в Дом с башенкой, с неделю я прожила у него под расписным потолком, а сам Иван Францевич перебрался на кухню; там у него стояла маленькая узкая лежанка. Он ни о чем меня не спрашивал. Иногда что-то читал вслух — как читал когда-то детям, собиравшимся за круглым столом…
– Он куда-то пропал.
– Как это? — не понял Зина.
Расскажу при случае. Не теперь, охотник, смотри, уже светлеет за окном; тебе скоро уходить, у нас так мало времени, и не заставляй меня опять вскакивать, брать под козырек и петь 'Марсельезу', у меня совсем нет музыкального слуха.
– Да, — улыбнулся Зина. — Поешь ты, сказать по правде, отвратительно.
– Мерза-а-а-а-вец! — заорала я, повисла у него на шее, повалила на спину, уселась ему на грудь. — Сдавайся, охотник!
Сдавайся, сдавайся, тебе некуда деваться; этой ночью я завела тебя слишком далеко — в самую чащу, где нет ни просек, ни тропок; тебе отсюда уже не выбраться без моей помощи, а я пока не собираюсь выпрыгивать у тебя из-за пазухи; за пазухой у тебя тепло, покойно и слышно, как ритмично пульсирует сердечный механизм.
– Сдаюсь! — он широко раскинул руки и прикрыл глаза.
Глава шестая
1
С утра перечитала 'Женитьбу Фигаро' — однако грусть не поборола.
Две недели без Зины бездарно отлетели за спину. Он уезжал в командировку, в Тверь, по своим экологическим делам. Где он работает, я узнала только в день отъезда, когда провожала его на вокзал — какая-то фирма, связанная с экологическими проблемами. Наверное, это иностранная фирма: на Огненной Земле никто и никогда всерьез о состоянии окружающей среды не задумывался… Вернувшись, Зина позвонил из дома — только за тем, чтобы в телеграфном стиле передать: он тут же уезжает опять, да, в командировку, едва успел принять душ, взять свежее белье и вот опять стоит в дверях. Надолго? Трудно сказать; все так неясно в этой жизни и туманно.
На днях я наведывалась в дом с башенкой, сделала влажную уборку, выкинула из холодильника испортившиеся продукты. Потом забежала в милицию. Красноглазый сыскарь с трудом узнал меня: а-а, это вы, девушка, нет, новостей никаких, да и кто сейчас станет заниматься подобными делами, когда тут…
– Что значит — тут! — вскинулась я. — Человек пропал!
– Де-вуш-ка, — четко, будто шаг печатал, отчеканил он. — Скажите, вы в самом деле немного… — и выразительно почесал висок, — не в себе? Или прикидываетесь? Не знаете, что у нас тут? На Баррикадной — что? В Белом доме — что?
– На Баррикадной? — пожала я плечами. — А как же, знаю. 'Рабочий тащит пулемет, сейчас он вступит в бой'. Я, кажется, читала про это в школьном учебнике. Первая русская революция. А потом должна наступить столыпинская реакция. Или я что-то путаю?
– Нет, не путаете… — он помассировал воспаленные глаза. — Так вы действительно не в курсе?
Я пожала плечами и глупо улыбнулась. Он медленно, со скрипом поднялся из-за стола, подошел ко мне.
– Девочка, можно я тебя поцелую?
– С какой это стати?! — я инстинктивно отшагнула назад.
Он невесело усмехнулся, посмотрел в окно, разлинованное стальными прутьями, и с отеческой теплотой в голосе произнес:
– Выходит, ты единственный нормальный человек в этом городе.
– А как с моим делом?
Он развел руки и сокрушенно покачал головой.
Ладно, черт с вами со всеми; 'вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана' — раз уж мне выпало водить, то доиграю до конца… Последний, кто должен получить конверт с приглашением на НАШ день — это Митя. Митя, насколько я знаю, директор книжного магазина, у Мити крохотная жена с темными глубокими глазами, в которых стоит вся скорбь и печаль еврейского народа, и еще двое детей. Живем мы почти по соседству, пара остановок на трамвае, но видимся редко Надо бы съездить к нему в магазин; это в Замоскворечье; чудесный магазин, старый-старый, а в директорском сейфе хранятся 'Книги жалоб и предложений' еще с тридцатых годов.
Вчера в платяном шкафу, в ящике, служащем складом для грязных колготок, я наткнулась на бумажный пакет: подарок Зины, шампанское.
Вот что значит плохо знать классику: я перепугала порядок действий.
Сперва — откупори шампанского бутылку, а уж потом — перечти 'Женитьбу Фигаро' — подожди, брат Моцарт, не оставляй стараний и не убирай ладоней со лба, сейчас мы растворим нашу грусть. Прихватив шампанское, я отправилась к Панину. Я шла через двор и потому воспользовалась 'черной лестницей'.
Дверь в квартиру была нараспашку.
Панина я обнаружила в компании Музыки на кухне. Они мрачно сидели за столом друг напротив друга — как Карпов и Каспаров в матче за чемпионский лавровый венок — и время от времени делали прямолинейные ходы.
Фигур на столе было всего три: две стограммовые зеленые пешки и зеленого оттенка тура ('Ройял', естественно). Учитывая, что оба они играли белыми, зеленой туре приходилось туго: ее загнали в угол и давили.
– Вам не хватает ферзя! — я водрузила на игровое поле свою роскошную бутылку.
Панин молча поднялся, достал из мойки относительно чистый стакан, сунул мне в руку и вернулся на свое место. Они выпили.
Они выпили, не чокнувшись, это мне не понравилось.
Я постучала костяшкой пальца по дверному косяку:
