всегда носил с собой, и вот пожалуйста – пригодилось. Этот бинокль он купил в Иерусалиме на рынке, где можно было купить все, что угодно. Бинокль был новенький, французский, обтянут кожей, окуляры управлялись при помощи деревянного ролика, на ободках виднелась надпись CHEVALIER OPTICIEN * PARIS *.
Харбони не стал возвращаться на прежнее место, а полез по скале, пользуясь тем, что с дороги увидеть его было невозможно. Карабин болтался на плече, приклад неприятно хлопал по бедру. Вот сейчас он поставит ногу на уступ, и увидит с гораздо более высоко и удобно расположенной точки, что там интересного внизу творится.
А творилось вот что – меж валунов, напоминающих пенистые валы, по склонам долины, похожим на каменные волны, параллельно дороге двигались большие точки. Это были люди. Много людей. Десятки людей. Передние уже вырастали в большие пятна. Точно хвосты у буквы «та» в арабском алфавите или у запятой в латинском, возле некоторых из этих пятен топорщились ружейные дула.
Харбони все понял. Хотя лица Шукейри еще нельзя было рассмотреть, Харбони не сомневался, что оно перекошено ужасом. Еще бы. Ведь не только два ствола в руках конвоиров были направлены на него. Мало того, что он вел вооруженный отряд евреев туда, где бедуины прятали заложников; он сам по сути был заложником.
Первая мысль была – двумя выстрелами снять конвоиров и – и что? Шукейри пустит вскачь верблюда... и верблюда этого тут же снимут выстрелами из-за вон того валуна. Или из-за вон того. Или вон из-за той акации. Похоже, положение знаменитого шейха безнадежно. На что он сам-то надеется? На еврейское милосердие? Должно быть, получил торжественное слово раввина, что пощадят его, вот и держится за это слово, как ибис за ветку во время урагана. А ему, Харбони, что делать? В первую голову чего не делать – не быть замеченным. А дальше? А дальше – он не то чтобы что-то стал планировать, а прямо-таки воочию увидел, что произойдет в ближайшие минуты и часы. Он увидел себя, ставящего левую ногу вот на этот плоский камушек, что лежит на гладком уступе примерно в полушаге. А правую вон в ту выемку в каменном срезе горы. И вот уже, ухватившись цепкими пальцами за край скалы, он протискивается за большой валун так, что его не видно с дороги. А вот он, пробежав по сухим кочкам, прыгает на дрожащего от нетерпения гнедого Сариа, косящего острым оком, и, полуразвернувшись, слегка хлопает его ладонью по крупу. В следующим кадре Харбони увидел, как Сария, осторожно ступая по горной тропе, медленно спускается с утеса и выходит на дорогу, делающую здесь петлю. Пока евреи взбираются, пыхтя, на кручу – причем все, кроме Шукейри и раввинов, шагают не по камням, хорошо утоптанным и измельченным десятками тысяч колес, а по мелкой осыпи, которая под ногами все время ползет вниз и утягивает тебя вслед за собой – он тем временем мчится, припав к гнедой гриве Сариа, летит, тараня прозрачный воздух иудейских гор своим вычеканенным в утренних лучах орлиным профилем. Понемногу исчезают каменные глыбы и откосы цвета высохшей травы, на смену им приходят склоны, поросшие лесами.
Вот он влетает в знакомое ущелье. Бородатые темнолицые бедуины, не выпуская из рук карабинов, со всех сторон сбегаются к нему.
«Братья! – кричит он. – Все пропало! Евреи захватили нашего шейха. Они ведут его сюда! Их много и они вооружены до зубов! Скорее, братья, нам надо уходить! Но прежде отомстим этим негодяям! Смерть евреям!»
«Смерть евреям!» – орут разъяренные бедуины, в утренних лучах сверкают клинки сабель, по земле катятся еврейские трупы – мужские, женские, детские...
Он опомнился. Все это будет, будет. Нужно только сделать первый шаг – один маленький первый шаг вон на тот плоский камушек. Вот так вот.
«Крак!» – сказал камушек, разваливаясь пополам. Нога безуспешно попыталась зацепиться за скалу и соскользнула в пустоту. Правая рука судорожно сжала острый выступ, который вонзился в ладонь с такой силой, с такой болью, с такой злостью, что она тотчас же разжалась. Левая ухватилась за воздух, но это не помогло. Мир перевернулся – в прямом смысле – и каменистое дно ущелья, поросшее свежей травой и изумительно прекрасными маками стало стремительно приближаться к Харбони. Он летел в пропасть.
Ирис скорбно опустил лиловые веки. Рядом раскрыли глаза два анемона – один жгуче-алый, другой с розоватым оттенком, или это солнце на нем играет? Пурпурный аргаман показывает желтый язык. Нежный крокус, высунувшись из трещины в камне, на котором покоится твоя сломанная нога, с удивлением на тебя смотрит. Почему, пока не сверзишься с кручи и не покалечишься, не замечаешь всей этой красоты? Зачем мечешься, гоняешь туда-сюда коня, плетешь интриги, жизнью рискуешь, чтобы расправиться с какими-то там евреями? Все время тебе чего-то не хватает, а ведь все, что надо – приблизить лицо вот к этим цветам, раскрыть глаза, как эти цветы, и пить жизнь.
Да вот жизни-то осталось всего ничего. Боль такая, что ни о каких передвижениях и думать нечего. И шаги евреев все глуше и глуше. Сейчас они пройдут, и он останется один. И умрет. Но если он все-таки соберется с силами и окликнет их, то он все равно, наверно, умрет. Потому, что эти евреи, эти чудовища, наверняка прикончат его. Не могут не прикончить – ведь он, наткнись на кого-нибудь из них, беспомощного, обездвиженного, наверняка бы прикончил. Но все-таки так остается хотя бы один шанс из... О Аллах, милосердный! Спаси меня! Дай мне силы докричаться до этих евреев! Прочисть им уши!
«Эй! – изо всех сил орет он прошедшим мимо спутникам рава Гиллеля. – Стойте! Помогите!»
Справа и слева – дула винтовок. И там, за камнями – дула винтовок. И, похоже, спасения нет. Похоже, он, Шукейри, со своей любовью к эффектным трюкам загнал себя в хорошую историю. Какая насмешка со стороны Аллаха! Он на коне и двое по бокам на ослах. В точности как тогда, пятнадцать лет назад на свадьбе шейха Абу-Али, с которой все и началось. Шейх Абу-Али считался мудрейшим и хитрейшим из бедуинов. Он тоже прибыл на коне в сопровождении двух рабов на ослах. Восхищенные бедуины палили из карабинов в воздух, обнимались и прославляли Аллаха. Большой хан {Гостиница.}, расположенный в нескольких часах езды от Иерусалима, обычно служил пристанищем для мусульманских паломников, но в дни свадеб и других торжеств большая комната в нем использовалась как банкетный зал. На коврах, которыми был застелен каменный пол, гостей ждали подушечки для сидения и верблюжьи седла. Воздух наполнялся приторным запахом арака. Молодая жена на самом празднестве не присутствовала. Она находилась в отдельном шатре, ждала, когда муж посетит ее.
После ритуального омовения рук все принялись за трапезу. Свыше ста женщин разносили еду. Известно, что если бедуин ест одним пальцем, то он тем самым демонстрирует отвращение, если двумя пальцами, то – гордость, тремя – без эмоций, четырьмя – желание съесть еще и еще. На этой свадьбе все ели четырьмя пальцами. Гостям подавались десятки разнообразных салатов, круглые плоские питы, которые обмакивались в хумус или тхину, замешанные на оливковом масле. В вареные виноградные листья были завернуты кедровые орешки и ягоды смородины. Были фалафели – поджаренные шарики из нутовой муки. Были тарелки с соленьями, пикулями, маринованными огурцами, маслинами, холодными и горячими салатами из капусты, печенью ягненка, салатами из огурцов, зеленым, желтым и красным перцем, бесчисленными блюдами из каштанов, томатами, луком, всевозможными сырами, гранатовыми зернами вперемешку с миндалем. Были покрытые хрустящей корочкой пирожки из мяса ягненка или из дичи, рыбные шарики на небольших вертелах и еще куча закусок – рыбных, овощных, мясных.
Затем настала очередь главных блюд. Женщины, сгибаясь от тяжести, стали вносить огромные деревянные подносы, на которых громоздились жареные на вертелах куры, одетые в кускус, бараньи глаза и бараньи яйца посреди россыпей риса и отбивные из молодого барашка. Они пахли шафраном и укропом, кислой вишней и чесноком. На вкус они были подобны хрустящим орехам.
Потом пошли дыни, груши, виноград, сливы, бананы и всяческие тонкие, сладкие, липкие пирожные.
Затем всех обнесли двойным кофе с кардамоном, после чего пальцы были вылизаны дочиста, и, пока женщины убирали столы, под сводчатым потолком то там, то здесь загрохотала богатырская отрыжка. Гости передавали друг другу наргиле, и в облаках наполнившего комнату дыма зазвучали рассказы о великих сражениях и событиях прошедших дней.
И вот тут-то оно и случилось. Шукейри не видел, как этот человек переступил порог.
Просто в комнате неожиданно наступила тишина, и все замерли. А прославленный шейх Абу-Али поднялся со своей пышной подушки и сам – неслыханная честь! – направился к вошедшему в комнату невысокому человеку в меховой шапке из лисьих хвостов, в долгополом черном одеянии, которое, несмотря на кажущуюся несуразность, подчеркивало его стройность. Обычно при виде пейсов у Шукейри всякий раз
