рука сама тянулась их подергать. Но изящные завитки, обрамлявшие лицо этого человека, такого желания не вызывали. Еврей на арабской свадьбе?
По залу разнесся шепот: «Рав Гиллель! Рав Гиллель!» И все прояснилось. Рав Гиллель, которого прочили в лидеры ашкеназской общины, имел немало друзей среди арабских шейхов. Разговоры о его мудрости шли и в еврейской среде, и в мусульманской, и в христианской.
Шукейри с изумлением наблюдал, как шейхи, чьи имена, произнесенные кем-то из взрослых, заставляли прекращать игры и замирать с почтением голопузых бедуинских ребятишек, теперь сами замирали, как они тяжело поднимались с подушек и, поправляя на ходу длинные широкоплечие абы из пегой шерсти, шагали через всю комнату, чтобы заключить в объятия этого невысокого еврея. Шукейри слегка передернуло.
– Чем этот ваш Гиллель, – он прокашлялся, – отличается от остальных своих соплеменников, что ему оказывается такой почет? – спросил Шукейри у сидящего слева Джафара, владельца одного из самых больших стад в окрестностях Иерусалима.
Собственно, последовал тот ответ, которого он и ожидал.
– О, Аллах наделил этого иудея великой мудростью! – воскликнул Джафар, вскинув острые пальцы с таким благоговейном пылом, что рукава галабии съехали чуть ли не до локтей, обнажив покрытые черными зарослями руки.
– Гм... Среди них немало таких, которых Аллах щедро наделил разумом, – выдвинул Шукейри заранее заготовленное возражение, – но до сих пор нам всегда удавалось их перехитрить.
– В том-то и дело, – взглянув на Шукейри, как на неразумного младенца, пояснил Джафар, – что он не обычный еврейский умник, а мудрец. И ни одному арабу еще не удавалось его обхитрить. И не удастся.
«Это лишь Аллаху ведомо!» – подумал Шукейри, ощутив внезапный прилив азарта. Ясно было, что раввин ничем не напоминает привычных еврейских книгочеев, не умеющих на рынке отличить золотой светильник от грубо позолоченного. Непонятно, почему почет, оказываемый этому мудрецу, так задел Шукейри, но возжелал он рано или поздно одурачить Гиллеля, причем так одурачить, чтобы над тем смеялись малые дети по всей стране.
Для начала решил он немного глотнуть знаний – попросил оседлого Аззама Абу-Ахмада обучить его чтению и письму. Вскоре он смог самостоятельно читать привозимые из Египта газеты. Дальше – чтобы бороться с врагом, надо знать его – выучил иврит. Не то чтобы хорошо выучил – но с грехом пополам объясниться мог. Однажды переоделся сефардским евреем, подстерег рава Гиллеля, когда тот выходил из ешивы, и попросил благословить его. И всего-то сказал четыре слова, а что с акцентом, так ведь и у сефардов родной язык – арабский. А тот сверкнул как-то странно зрачками, возложил ему руки на голову и произнес: «Благословляю тебя сын мой, чтобы ты честно выполнял семь заповедей сыновей Ноя.{Заповеди, обязательные для неевреев.} А еще благословляю, чтобы ты никогда не лгал и никогда не корчил из себя еврея».
Понял Шукейри, что разоблачен, только не понял, каким образом. Решил – ну что ж, думаешь, сейчас краснеть со стыда начну? Не дождешься!
– Ну, – дерзко сказал уже по-арабски, – а еще что скажете, достопочтенный рабби?
– А еще скажу, – спокойно отвечал рав, – что ты всегда должен помнить, кому принадлежит эта земля, вне зависимости от того, сколько кого живет в ней сегодня. Ведь Б-г назвал ее «Эрец Исраэль»!
С того дня страстная мечта расплатиться за обиду и за позор поселилась в душе Махмуда Шукейри. Но как это сделать – не знал он. А тут вдруг новость – старый рав Ишаягу ушел на покой, и Гиллель стал руководить ашкеназской общиной Иерусалима. «Вот – решил Махмуд, – тут мы его и подловим». Стал он организовывать разные шайки, чтобы грабить и убивать иерусалимских евреев. Не забывал при этом разговоры запускать – дескать, при раве Ишаягу все тихо было, а как этот пришел... Поначалу все шло как по маслу. Только вскоре выяснилось – рав Гиллель и впрямь не лыком шит – «Страж», в котором до того времени было три калеки, он реорганизовал, призвал ешиботников вступать в него, даже на какое-то время обязал всех до одного еврейских юношей в Иерусалиме участвовать в патрулировании. Хвала Аллаху, из-за протестов авторитетных раввинов это быстро отменили. Но он не унимался – поставил во главе «Стража» двух инициативных Шмерлов, сам занялся закупками оружия, и результат не заставилсебя ждать: банды одна за другой уничтожались. На какой-то период Шукейри сам оказался генералом без армии и вынужден был проситься в чужие группировки, пару раз даже из враждебных кланов. Однако и они рано или поздно были ликвидированы. Дело в том, что рав Гиллель со Шмерлами выбрал единственно правильный метод – «накрывать» головорезов прямо в их гнездах. Вот тогда и пришла Махмуду Шукейри в голову идея создать «летучую» группу – такую, что не гнездится на одном месте больше одного дня. И все было замечательно. «Стражи» оказались просто не в состоянии справляться с их набегами. Как правило, они прибывали на место происшествия уже когда все было кончено, а брать зверя в его логове оказалось невозможным потому, что логова-то не было. Похоже, мечта начала воплощаться в жизнь. Но Шукейри мало было того, что Гиллель в течение двух лет терпел поражение за поражением, безуспешно охотясь за молодцами из «Джерарт аль-Харабия». Надо было его еще и опозорить. Поэтому, когда Харбони невесть откуда появился с предложением захватить и уничтожить группу репатриантов из Малороссии, Шукейри увидел в этой идее средство к осуществлению его замысла. Правда, с некоторыми поправками. Он решил сам в образе посыльного бедуина явиться к раву Гиллелю и потребовать выкуп.
Это должно было стать серьезным испытанием для мудрости прославленного раввина – сообрази Гиллель, что перед ним сам прославленный глава шайки, он мог приказать своим «Стражам» немедленно схватить злодея, сделать его самого заложником и тем самым спасти пленных. Зато попадись он на его удочку, прибыл бы по плану Шукейри в заветное ущелье с деньгами. Деньги эти там же, на месте, следовало забрать, после чего у него на глазах расстрелять заложников и, оседлав коней и верблюдов, ускакать прочь, оставив проигравшего посреди пустыни наедине с терзаниями совести, поскольку он, во- первых, упустил самого Шукейри, а во-вторых, вместо того, чтобы спасти заложников, погубил их. Разумеется, Омару Харбони шейх своих планов не излагал – сначала с любовью и охотой согласился на уничтожение пленников, а потом, во время разговора в Неби-Самуэль, очень ему не понравилось, что Оседлый разговаривает с ним так, будто шейх он сам, а не Шукейри, вот и объявил главарь бедуинов, что бойня отменяется. Пусть, когда они явятся с Гиллелем, приказ о расстреле заложников станет приятным сюрпризом. Только все по-другому получилось. Едва они выехали из Иерусалима – он на верблюде, два еврея на ослах – один из них, а именно рав Гиллель, вдруг во весь голос запел: «Слушай, Исраэль, Г-сподь наш Б-г, Г-сподь един!»
«Слушай, Исраэль, Г-сподь наш Б-г, Г-сподь един!» – многоголосно отозвались придорожные каменные глыбы, нависшие камни и крутые склоны. Не успел бедуин изумиться, чей это хор возносится в первых лучах рассвета, как из-за глыб и из расселин появились десятки крепких фигур в черных шляпах и с дулами карабинов, направленных на него. Появились – и вновь растворились в черных проемах, схоронились закаменными ширмами.
– Что это значит? – недоуменно прошептал он, поворачиваясь к своим спутникам, и увидел, что они тоже направляют на него карабины.
– Это значит, – громко сказал рав Гиллель, – что одно движение – и ты труп, Махмуд Шукейри!
Не знаю, известно ли это читателю, но верблюд умеет замечательно бегать. Мчится так, что ветер свистит в его космах, да голова болтается из стороны в сторону. Он как бы стрижет пространство, ложащееся ему под тяжелые копыта. Это называется – бег тротом, по сути – рысью. И, скажем,бешаринца – легконогого верхового верблюда – в отличие от какого-нибудь вьючного тяжеловеса, и на коне не догнать, не то, что на осле. На это и сделал расчет шейх Шукейри. Стоило дороге выползти на гладкую равнину, выхватил он плеть и с размаху хлестнул бешаринца под брюхо. Расчет-то он сделал, да только... Загремели выстрелы со всех сторон. Сколько их прогрохотало – десять? Двадцать? Но важен был один. Тот, в результате которого взмахнул руками шейх – и лишь ноги в толстых подкованных башмаках мелькнули в воздухе, словно у тряпичной куклы. Рав Шмерл и рав Гиллель одновременно спрыгнули с ослов и подскочили к нему. Глаза бедуина были закрыты. Лицо, обычно цвета обожженного кирпича, стало бледным, как тот песчаный лог, в котором некогда стоял черный войлочный шатер, где тридцать пять лет назад родился будущий главарь разбойников. Полосатую куфию сорвала при падении ветка стоящего поблизости одинокого персикового дерева, и та теперь сиротливо лежала у корней среди осыпавшихся при этом лилово-розовых лепестков. По коротко подстриженным жестким усам и бороде стекали вырвавшиеся из уголков рта радостные алые струйки.
