Он спрятался за мусорную кучу и проводил взглядом патруль. Только израильтяне могут помочь. Этот замечательный капитан приведет солдат, и они перехватают всех «Мучеников» во главе с Мазузом, да прорастет трава сквозь его глазницы! Надо срочно позвать их! Но как? Звонить нельзя. Мазузу не удалось поставить на прослушку телефон Юсефа, но телефон Ахмеда Хури точно на прослушке. И сейчас уже никуда нельзя звонить, чтобы не определили его местонахождение. А выбраться из деревни не получается. Что же делать?
Если бы бедный Ахмед знал, что никто никаких телефонов не прослушивает, наша история пошла бы по другому руслу.
От лунного света небосвод из черного сделался серебристо-синим. Ущельице, рожденное водопадом, понемногу разрослось в долину. Слева и справа скалы в лучах луны разевали черные пещеры.
Люди шли и шли. В сухой траве шуршали ночные звери. Приближаться они, правда, боялись, но иногда поодаль в пещерке или в зарослях вспыхивала пара фосфоресцирующих глаз. Когда долина расширилась до размеров небольшого плато, справа во тьме таких пар появилось подозрительно много. И стоило нашим путешественникам выйти на открытую полянку, отползающую куда-то вбок от долины, как туда же вылетела стая свирепо лающих и рычащих собак. Их было штук восемь. Эвану вдруг стало обидно – какие-то чужие сволочные псы здесь скачут, а его ненаглядный Тото, лучший из кобелей на свете, один кожаный нос чего стоит, где-то далеко от него мается в тоске по хозяину и другу.
А рав Хаим встревожился. Откуда они взялись, эти собаки?
– Хорошо, если одичавшие, – сказал подошедший Натан Изак. – А если они принадлежат местным пастухам? И пастухи явятся на лай и увидят нас?
– Пастухи арабские? – глупо спросил услышавший его слова Эван.
Натан Изак расхохотался:
– Еврейские пастухи в этих местах перевелись еще во времена рабби Акивы.
– Так-таки и во времена рабби Акивы? – усмехнулся стоящий поодаль Ниссим Маймон. – Неужели я столько прожил?
– То есть? – ничего не понимая, переспросил Эван. И вдруг вспомнил многократно рассказанную ему разными людьми историю о том, как на заре поселения недавно приехавший из Ирана Ниссим стал пастухом и тем самым спас Канфей-Шомрон от тогдашнего арабского террора, пусть еще доморощенного, но от этого не менее страшного.
Хаггай выглянул в окно. Белая бабочка прямо перед ним порхала, распространяя дыхание утра и свободы. Отец в ешиве, мама варит обед, а он, Хаггай, должен болеть. Болеть – это чудесно, когда на улице дождь, а ты лежишь под двумя ватными одеялами, да еще тебя направленно омывает потоками тепла вертящийся рефлектор, так что даже в зимний холод можно высунуть голову и руку из-под одеяла. Руку, чтобы перелистывать страницы книги про Аризаля{Прозвание Ицхака Лурии, создателя Каббалы в ее нынешнем виде. В его честь Каббалу называют Лурианской.}, щедрой на чудеса и тайны Каббалы, от которых дух захватывает, или про Элиягу Хакима, Элиэзера Дрезнера и других повешенных англичанами подпольщиков из «Эцеля» и «Лехи». А голову, чтобы читать и представлять себе, как шестилетний сын турецкого правителя, убитый антисемитами, чтобы подозрение пало на евреев, вдруг по приказу Аризаля поднимается и указывает на своих убийц. Или чтобы вообразить себя бойцом «Эцеля», гордо восходящим на эшафот и кричащим в лицо своим палачам что-нибудь этакое, о чем потом напишут в книжке. Здорово!
А когда у тебя температура тридцать девять, в постели находиться нет никакого удовольствия, но надо, потому что стоит только встать и пройтись по дому, не говоря уже о том, чтобы выйти, как тебя начинает ломать, и голова кружится, и все болит, и даже в туалет тяжело идти, и ты идешь туда лишь потому, что стоит тебе хотя бы заикнуться о своем состоянии, мама запретит тебе вылезать из-под одеяла, а под кровать поставит – какой позор! – ночной горшок, словно ты маленький мальчик.
Но как сейчас сидеть дома, когда, вынимая градусник изо рта, всего-то видишь какие-то жалкие тридцать семь и шесть десятых, и освобождение от уроков тебе дал доктор Миркин только потому, что он и табуретке освобождение даст, если та попросит? Вот в эту пору торчать дома особенно обидно. А если еще за окном светит солнце, на небе ни облачка и дует прохладный ветерок... Хаггай аккуратно спустил ноги с кровати, всунул их в теплые тапочки, прошелся по проходной каморке, носящей пышное название «салон», к сырому углу с рукомойником и плиткой, гордо именуемому «пинат-охель»{Досл.: уголок еды») – часть салона, отведенная под столовую.}. Он заглянул за перегородку. Мама замешивала тесто. Она была настолько увлечена этим процессом, что...
В общем, более удачный момент представить себе было невозможно. На цыпочках Хаггай вернулся в свою комнату и быстро-быстро натянул брюки, рубашку и свитер. Возникла проблема с обувью. Кеды лежали в выкрашенном не очень тщательной отцовской кистью белом шкафчике прямо за спиной у мамы, и достать их незаметно было невозможно. Для этого пришлось бы превратиться в невидимку, а на это Хаггая при всей его склонности к проделкам, пока не хватало. Ну что ж, придется сматываться в тапках!
Хаггай на цыпочках прошел к входной двери, отворил ее... Бесшумно не получилось – на прошлой неделе дожди лили так, что казалось, на небе скоро и воды не останется, и дерево, или, как отец его называет, ДСП, настолько отсырело, что дверь начинала царапать пол при первой же попытке ее приоткрыть. Так что мама неизбежно должна была услышать, оглянуться, и тогда... ой-ой-ой! Но мама, к счастью, вернее, к несчастью, не оглянулась, и он беспрепятственно вынырнул из полутемного жилища на залитую солнцем полянку перед домом. Все складывалось удачно. Знал бы он, чем обернется для него эта удача! Велосипед стоял у белой стены эшкубита{Строения, состоящие из нескольких составленных бетонных кубов.}. Хаггай вспомнил, как, живя в Раанане, вынужден был всякий раз, возвращаясь с гуляния, затаскивать велосипед на третий этаж. Тащить по узким лестницам, катить по площадкам. А здесь, в поселении, даже двери не запирались, а уж велосипед оставить на улице – в чем проблема? Вокруг свои! Удобно!
Напротив поселения по хребту плыла тень от облачка, делавшая накрытый ею участок из светло- зеленого темно-зеленым. Потом вновь наступало просветление. Как Хаггай и предполагал, тапочки если и не превращали езду в сплошное мучение, то изрядно сокращали получаемое от нее удовольствие – ступни, не найдя опоры пяткам, вихлялись в произвольных направлениях, подошвы, гладкие, как полированный стол, то и дело соскальзывали с педалей. Но воздух вокруг был таким чистым, какой бывает только в горах – чистым до душистости, – небо таким нежным, а солнце таким гостеприимным, что он решил не отказываться от своего первоначального замысла и отправился на прогулку.
Вдоль асфальтированных улиц, мощеных дорожек и просто проселков стояли эшкубиты и караваны да хаотично растущие деревья самых разных пород, которые поселенцы каждый очередной Ту-бишват высаживали изо всех сил.
Дорога была вполне сносная, несмотря на то, что на прошлой неделе в нее с небес накачали воды. Хаггай ехал под горку. Поселение осталось за спиной. Слева, на склоне ущелья, были в беспорядке набросаны огромные ноздреватые глыбы. Между ними в негустой траве прорисовывались и вновь пропадали под глыбами белые, усеянные мелкими белыми камушками, бурые тропинки, протоптанные арабскими овцами, безраздельными хозяевами всей округи.
Справа с горного хребта густой зеленой волной сплескивался сосновый лес. Тропка уходила все ниже и ниже. Несмотря на проблемы с обувью, ехать было приятно. На дорогу выскочило несколько войлочных овец с длинными отвислыми ушами. Вслед за ними, размахивая бичом, вынырнул из-за камня пастух – молодой мужчина с усищами и в куфие. Он пристально посмотрел вслед еврейскому мальчику, едущему на велосипеде, затем с легкостью взбежал, точнее, взлетел на гору и кому-то махнул рукой. И тотчас же перед лицом завернувшего за угол Хаггая просвистел камень. От неожиданности Хаггай дернулся, подошвы его соскочили с педалей, и колючки, растопырившие узкие листья и копьеподобные шипы неожиданно понеслись навстречу. Он еле успел зажмуриться, чтобы при падении не выколоть себе глаза, и тут же услышал звук приближающихся шагов.
– Хаггай! Хаггай!
Анат и сама понимала, что кричать смысла нет. Велосипеда не видно, а значит, Хаггай воспользовался тем, что она готовила пирог – для него, между прочим, – и не заметила, как он умчался куда-то кататься. Ну ничего, как раз к тому времени, как приедет, пирог испечется. Но конечно же, свинство вот так сбегать у
