рация, рация! Зачем им гнаться – можно связаться с окрестными деревнями! Поднять боевиков! Прочесать местность! Не-ет... Мы идем не следить за ними! Мы идем завязать бой! Перебегать, перебегать с места на место! Создавать иллюзию, что нас много.
– А потом – что? – спросил Эван, пытаясь унять дрожь в голосе. Натан молчал. Замолчал и Эван.
Тень разбуженной костром летучей мыши чиркнула по тускло освещенному потолку пещеры. Ну и здорова! С хорошую курицу размером, или это в темноте кажется? Ах да, это же Ущелье Летучих Мышей! Если бы не зима, их бы здесь была чертова прорва. А так – спячка.
Молча стали Натан и Эван собирать вещи. Небо расчистилось. Звезды горели от всей души, королева- луна выкатилась прямо на середину неба и расселась на черном троне. Умирать не хотелось.
– Сделаем так, – сказал Натан, подпрыгнув. – Бегать с автоматом буду я. И стрелять тоже. Ты – сзади. В случае чего – сообщишь нашим, где враг.
– Вы знаете, – сказал Эван, подтягивая лямку рюкзака, – я как раз подумал, что впереди буду я, а вы, как человек более опытный, если что, лучше разгадаете планы противника.
– Эван! – Натан вскочил. – Вот именно – я опытнее. Я, если что, от пули скорее увернусь! Я юркий! Я и обстановку лучше оценю! У меня Шестидневная за плечами! Йом-кипурская!
– Так это когда было! Возразил Эван. – А я всего год как в «Голани» отслужил!..
– Эван! – нервный Натан прыгал на месте и орал, ничуть не опасаясь, что его кто-нибудь услышит. – Эван, тебе двадцать четыре года! Тебе жить и жить, жить и жить! Я же знаю – у тебя есть девушка! Ты ее любишь! Ты хочешь на ней жениться!
– Насколько мне известно, – отпарировал Эван, направляясь к выходу из пещеры, – у вас тоже есть девушка, которую вы любите и на которой вы уже успели жениться. Не уверен, что сообщение о том, что вас – не дай Б-г! – застрелили, пойдет Юдит на пользу.
– Эван! – прыгая, заорал Натан. – Это приказ, приказ! Немедленно возвращайся к раву Фельдману!
– Я как раз намеревался умолять вас, чтобы вы сами это сделали, реб Натан! – язвительно отвечал Эван.
Упругие бедра Афы... черные глазки Хусама... вздернутый носик Амали...
Ахмед шагал по овечьим тропкам, ветвящимся между огромными каменными глыбами, хаотично разбросанными по пологому склону хребта, а перед глазами стояли милые домашние образы. И когда самая широкая из тропок поползла вверх, вдруг защемило так нестерпимо, будто он уходил навсегда, и никогда уже ни жену, ни детей не увидит. Но ведь это не так! Все закончится очень скоро и очень хорошо! Еврейский капитан придет в Эль-Фандакумие, арестует Мазуза, очистит их селение от этих «Мучеников», этих порождений Шайтана, и Ахмед снова начнет нормально жить, дышать хмельным горным воздухом, обнимать Афу и молиться Аллаху. Правда, луна? Правда, белые глыбы? Правда, голубые огоньки плещущейся у ног деревни?
Ахмед выбрал глыбу поменьше, присел и перевел дух. Стоит остановиться, как начинает пробирать холод. Он поежился, застегнул куртку доверху и обмотал шею куфией. Скоро он отогреется чаем в вагончике у капитана.
Он вновь поднялся и пошел. Надо идти, чтобы спасти Эль-Фандакумие от всяких Шихаби и Таамри. Чтобы спасти Афу, Хусама, Амаль...
Вот уже поворот тропинки. Вот скала, от которой по склону, усеянному камнями, можно спуститься на дорогу, ведущую прямо к военной базе. А там его ждет замечательный, добрый, мудрый еврейский капитан. Вон уже видна эта база – в темноте она напоминала светящийся смайлик: два фонаря – два глаза, а горящие окна длинного каравана, расположенного чуть ниже, – рот.
Где-то сзади хрустнул сучок. Ахмед остановился и оглянулся. Нет, почудилось. Он вновь двинулся в сторону базы. Ну, сейчас последний рывок...
По непонятной причине длинная тонкая игла боли, войдя в затылок, пронзила мозг прежде, чем он услышал звук выстрела. Да и услышал ли он этот звук, никто никогда не узнает. Стрелявший подошел, носком дорогого кожаного ботинка марки John Lobb перевернул лицо убитого. Черная струйка, вытекшая из угла рта, затерялась в широких усах.
Упругие бедра Афы... черные глазки Хусама... вздернутый носик Амали...
Что за придурок этот помощник, который чуть было не заморочил голову Шихаби, что, мол, в мухаррам нельзя сражаться. Да и он, Даббе, тоже хорош. Как мог упустить такую деталь?! Лучше бы уж вообще молчал про мухаррам. Даббе встал из-за компьютера и прошелся по комнате. Отворил тяжелую дверцу книжного шкафа. Достал томик Абу-Нуваса. Раскрыл наугад:
«Но жестокое время рассеяло всех чередой, —
Каждый в жизни пошел за своей путеводной звездой...»
Да, у каждого своя путеводная звезда, но у него, у Даббет-ульарза – особая. Из поколения в поколение он приходит в этот мир с одной-единственной целью. И из поколения в поколение не может этой цели достичь. Но —
«Предался я терпенью, терпеньем и дух истомил,
Одного лишь терпенья меня не лишил Азраил».
Еще одно хобби – ночью кататься на своей «вольво» по пустынным улицам Наблуса, то бишь Шхема. Его Шхема. Он замотал горло шарфом, наглухо застегнул молнию и двинулся на улицу. Но на улице его ждал сюрприз. Не было ни асфальтовых тротуаров, ни электрических фонарей. Исчез Наблус. Исчез двадцать первый век. Перед ним лежала улица, напоминающая какой-то туннель. Узкая, темная, она вилась под каменными и холстяными сводами. Издалека послышался крик верблюда. Даббе потянул носом воздух. Нет, здесь не знают, что такое бензинные испарения. Он шел по освещенным луною дворам, по переулкам, словно выбитым в одном цельнокроеном куске камня. Иерусалимского камня. Даббе понял – он в Иерусалиме...
Поселенец, привыкший спать в любых условиях, Натан расстелил спальник на неровном полу пещеры и громко объявил: «Тридцать пять минут». Словно заказав себе, сколько времени ему потребуется на сон, поставил биологический будильник. И отключился. Эван был слишком возбужден, чтобы спать. Как можно спать, зная, что, возможно, через пару часов заснешь вечным сном?! Он некоторое время смотрел на посапывающего Натана, изумляясь, что тот порой и во сне, вероятно, довольно-таки беспокойном, умудряется иногда чуть-чуть подпрыгивать. А сон был действительно беспокойным. К тому же документальным. В нем воспроизводился эпизод тридцатилетней давности, после которого Натан несколько месяцев вообще не спал ночами.
Дело было в секторе Газа, куда Натана отправили как резервиста. В те времена еще никакой Автономии не было – была израильская военная власть. Когда они патрулировали заваленную грудами мусора улицу Хан-Юнеса, молодой террорист начал стрелять по ним из автомата и тяжело ранил Йоханана Мессику, друга Натана. Ответный огонь открыть не удалось – боевик прикрывался восьмилетним мальчиком, как впоследствии оказалось, собственным братом. Пришлось Натану и еще одному парню продемонстрировать свои десантные навыки, и через двадцать минут обоих братцев, скрученных, поволокли к джипу. Вот тут оно и произошло – автомат-то отобрали, а дальше обыскать – непростительное легкомыслие – замешкались. Всего на несколько секунд. За которые араб успел выхватить нож, ударить им еще одного из друзей Натана и, прежде чем кто-либо успел среагировать, нырнуть в переулок. Дальнейшие поиски и погоня ничего не дали. Уложив одного тяжело и одного, к счастью, легко раненого в амбуланс, десантники повезли в полицейское управление лишь восьмилетнего бойца, в надежде выудить из него какие-нибудь сведения о великовозрастном напарнике. Тот всю дорогу тыкал в них пальцем, скалил острые белые зубки и заливисто хохотал. Видно было, что сионистских чудовищ он совершенно не боится. Любые попытки установить с ним контакт пресекались кратким. «Иврит – ло мевин!» – «Иврит – не понимаю!»
Ах не понимаешь?! Их, потерявших двух друзей – одного, возможно, навсегда, – трясло и от того, что именно прикрывшись этим пацаненком стрелял убийца, и оттого, что они так глупо убийцу упустили, и оттого, что сопляк столь откровенно издевается над ними. И вот, когда под насмешливыми взглядами военных полицейских три десантника вошли в здание полиции, у них окончательно сдали нервы.
– Сейчас, – сказал друг Натана и подмигнул ему, – отведем его наверх, там и расстреляем.
Мальчик вздрогнул. Натан тоже оторопел было, но приятель еще раз подмигнул ему, дескать, не дрейфь, припугнем чуток и отпустим. Не понравилось это Натану, но тут вдруг вспомнились ему глаза лежащего на земле Йоханана, жалобные такие, голубые... из них текли слезы. А еще вспомнилось ему, как
