полгода назад ему было поручено сопровождать командира, чтобы сообщить школьному учителю в Ариэле, что его сын тяжело ранен террористом. Дверь класса, где учитель проводил урок, находилась прямо напротив канцелярии, в которой они с командиром дожидались. Хорошо поставленным голосом отец солдата говорил что-то ужасно забавное. Слов не было слышно, но после каждой реплики налетал шквал детского хохота. Директор сам вышел за ним.
Учитель был еще весь в уроке, быть может, из-за того, что идти было десять шагов, он даже не успел удивиться, как увидел военных. Улыбка, еще эхом урока игравшая на его лице, не сползла даже, а перекосилась в гримасу боли, с которой он прослушал страшное сообщение. На лицо его наползла пелена бледности с каким-то жутким салатовым оттенком, и он прошептал одними губами: «Скажите мне правду, умоляю, скажите мне правду – моего сына убили?»
– Договорились, – сказал Натан, глядя на побледневшего арабчонка. – Там, наверху и порешим.
– Иди давай, – прикрикнул на арабском его напарник и подтолкнул малыша прикладом автомата.
Тот сделал несколько шагов по ступенькам и вдруг остановился. В нос ударил мерзкий запах. Натан опустил глаза. Из штанишек мальчугана, не достающих до щиколоток, на босые ступни капала коричневая жижа.
Вот это-то событие с кинематографической точностью и привиделось в ту ночь Натану, включая последующие поиски душа и сухой одежды для ребенка. И вновь во сне, как тогда наяву, он мучился вопросами «Человек ли я?» и «Что нужно делать, чтобы остаться человеком?»
А Эван был с Викой. Вначале он, подобно Тому Сойеру, представлял себе, как она будет рвать волосы по поводу его безвременной кончины, но потом подумал, что, увы, это видение очень скоро запросто может стать реальностью. Дремавший в костре уже с полчаса толстый сосновый сук неожиданно вспыхнул. Запрыгало рыжее пламя. Эван вытащил мобильный и набрал номер Арье.
Черная телефонная трубка. Не пластмассовая, а еще допотопная, металлическая! Сколько всего ты слышала за годы войны, вежливо называемой «интифадой»! Сколько приказов о начале операции! Сколько сообщений о чьей-то гибели! Вот и теперь...
– Папа! – кричал в трубку Коби. – На него наткнулся патруль буквально в восьмистах метрах от нашей базы! Нет, выстрела не слышали. Да, он прямо на дороге лежал. Ну на обочине. Не знаю. Да кто еще мог, кроме «Мучеников»?
Трубка долго молчала. Коби сосредоточенно рассматривал то место на стене, куда собирался повесить деревянные часы с маятником. Наконец послышался вздох. Он был таким длинным, что казалось – дотянулся из Тель-Авива, где отца разбудил звонок, до военной базы в горах Самарии.
– Плохо, – сказал отец. – Очень плохо. Во-первых, по-человечески жалко этого твоего Ахмеда. Ты говорил, у него дети... Ну и, конечно, сведения, которые он мог дать, судя по всему, – бесценны, если его за них убили. Теперь эти мерзавцы смогут и дальше творить свои махинации с нашей землей, а мы ничего поделать не в силах. А моя разгромная речь в Кнессете, которой так хотелось попасть на первые полосы, помрет, не родившись. И главное, кто-то против тебя втихаря ведет войну, а ты даже не знаешь, кто.
– Ты что, с ума сошел?! – кричал Арье. – Что ты такое несешь?
– Скажи ей, – продолжал Эван, не обращая внимания на его вопли, – скажи ей, что я любил ее, очень любил. А еще скажи, что я обо всем догадался и что моя последняя просьба – чтобы она сделала в память обо мне то, о чем я мечтал.
Последние слова Эван произнес особенно громко и захлопнул крышечку «мотороллы», после чего услышал сзади голос давно уже проснувшегося Натана:
– И что, думаешь, сделает? В память о тебе?
– Это не имеет значения, – ответил Эван, оборачиваясь.
– Вот как? А что имеет?
– То, что нас с вами ждет.
– Печально, печально – сказал Изак. Голос его звучал действительно печально.
– Что печально? – не понял Эван.
– Печально, что для молодых не имеют значения отношения с любимой женщиной. Что имеет значение лишь собственная жизнь. С того первого мгновения, как я встретил Юдит, и вот до этой самой секунды... Чтобы она не имела для меня значения?!
Если в начале этой краткой беседы Натан сидел на земле, а Эван гордо над ним возвышался, то сейчас ситуация неведомо как сложилась ровно наоборот – вероятно, в очередном своем прыжке Натан подскочил настолько высоко, что теперь стоял, подняв указательный палец и гневно вещал, а Эван, судя по всему, в какой-то момент, придавленный его словами, сел на камень и закрыл руками лицо. Вид у него был более чем жалкий, и Натан, исполнившись сострадания, подошел к парню, присел рядом с ним на корточки и, положив руку Эвану на плечи, сказал:
– Запомни, мой мальчик. Не умеешь любить ближнего – и Б-га полюбить не сумеешь. А жена – равно как и будущая жена – это и есть ближний.
– Да, я нахожусь у входа в Ущелье Летучих Мышей. Они прошли здесь три- четыре минуты назад. Скоро будут там, где их ждет засада. А вот я там не буду. Саид Шихаби, я немного подвернул ногу, и сейчас не могу идти. Мне нужен отдых. Я завтра, если скажете, явлюсь хоть в Эль- Фандакумие. Нет-нет, сейчас сам доберусь, куда мне нужно. Ну куда вы пришлете машину – в ущелье? Ничего, доковыляю как-нибудь. Да у меня пол-Салема родственники и весь Дир-Эль-Хатаб. Они меня и заберут у входа в ущелье. И не час с лишним, как вашу машину мне придется ждать, а десять минут. Что значит, что я им скажу? Они меня и спрашивать не будут. И ничего подозрительного – я здесь, а евреев встретят в другом месте. Никому и в голову не придет связывать. Да, да, клянусь Аллахом, евреи все прошли здесь. Ни один не отстал и никуда не свернул.
Гассан держал «МИРС», стоя вполоборота, так что с одной стороны к нему прикладывал ухо он сам, а с другой – рав Фельдман, лучше всех присутствующих знавший арабский.
– И это ты с подвернутой ногой крался за ними? – с усмешкой спросил Мазуз.
В лунном свете ясно было видно, как засверкало лицо Гассана. Пот Ниагарой падал со лба, со скул, с ушей. Но, видно, самообладание окончательно вернулось к арабу. Голос Гассана не дрогнул, и он спокойно... «спокойно» (!) отвечал:
– Да нет, только что, когда уже возвращался, ступил на мостик, перекинутый через вади в узком месте, а он возьми да и окажись гнилым. Подломился, сын собаки.
– Кто сын собаки?
– Мостик...
– Мостик не может быть ничьим сыном, – наставительно сказал Мазуз. – Он не живой. Сейчас, погоди...
Голос стал глуше. Судя по всему, Мазуз отвернулся от аппарата, но не удосужился отключить его. А может, и специально не сделал этого – пусть, мол, Гассан знает. Так или иначе, слышно было, как он по телефону кого-то спрашивает:
– Диаб, у входа в Ущелье Летучих Мышей есть какой-нибудь мостик? Точно – есть? А он старый и гнилой или новенький? Прочный еще или может подломиться, как ты думаешь? Все, все, больше нет вопросов.
Затем голос вновь зазвучал не в стороне, а в самом «МИРСе»:
– Ладно, Гассан, отдыхай. Завтра не позже десяти утра позвони Диабу.
– Все, ребята, – объявил рав Фельдман, отбирая аппарат у араба. – Сейчас мы с вами двинемся прямо по хребту. Но сначала всем – открыть рюкзаки, достать автоматы и собрать их. Очень скоро террористы хватятся нас и пойдут по следу. Оружие может понадобиться в любую минуту.
– Сайиди рав! – робко обратился к нему Гассан. – А вы не могли бы сказать, куда делся молодой сайид, который забрал у меня компьютерный диск?
В доме было просторно и уютно. В гостиной горели светильники. Едва окунувшись в синее плюшевое креслице, Камаль понял, что сейчас уснет. И знал, что делать этого нельзя. Потому что Юсеф Масри пропал, а следовательно, Шихаби начал плести свою паутину. Это, конечно, не означало, что и Камалю угрожает опасность. Вряд ли Мазуз решится поднять на него руку. Одно дело скрутить или убрать мелкого агента, соглядатая, присланного, чтобы подставить тебе ножку, а другое – замахнуться на Камаля Хатиба, правую руку всесильного Абдаллы. Но при этом, если Мазуз разгадал
