без слов подскочил к Эвану, обнял его и приподнял в воздух, а женщина подлетела к Вике и нежно прижала ее к себе. Бедняга Эван побарахтался в объятиях Арье, затем тот оставил его в покое и, повернувшись к девушке, объявил:
– Вика, я счастлив, что Эван жив и что вы с ним счастливы, но сдается мне, здесь еще кое-какие события назревают.
И, перекрывая басом гул, возникший в результате неожиданной разрядки, он начал:
– Я, Арье Бронштейн... – он неожиданно повысил голос, и было в надрыве этого иммигранта из России что-то от героев Достоевского, всегда готовых бухнуться на колени в общественном месте и покаяться в содеянном зле. – Я, Арье Бронштейн, по просьбе Натана Изака – да будет благословенна память о праведнике! – позвонил раву Фельдману и солгал, что Натан возвращается в Элон-Море. Тем самым я фактически стал виновником его гибели. Боль этой вины мне суждено нести в себе до конца жизни. Но я помню, что больше всего на свете Натан Изак любил Канфей-Шамрон, и я решил сделать для него то единственное, что в силах – переселиться в Канфей-Шомрон и жить здесь... жить в память о Натане. И всякому... – он медленно обвел глазами поляну, надолго задерживая взгляд на кучках солдат, – кто пожелает встать у меня на пути, заранее приношу свои соболезнования!
– А если кто встанет на пути без всякого на то желания? – крикнул один из солдат Рона Кахалани, и непонятно было, в чей это огород камушек – Арье или Коби.
В этот момент дверца «Форда» вновь медленно-премедленно отворилась. Из салона появилась невысокая худая женщина с осанкой британской леди, тонкими, да еще и поджатыми губами и цветом лица, да не ужаснется читатель, белым с зеленым отливом.
– Юдит! – хором произнесли все бывшие и будущие жители Канфей-Шомрон, а Вика и Орли бросились к ней и бережно взяли под руки.
Словно полководец, окидывающий взором свои войска, Юдит оглядела поляну и удовлетворенно кивнула неизвестно чему. Потом вновь подняла глаза и негромко сказала:
– Эван!
При этом лицо у нее оставалось совершенно каменным и глаза какими-то фиксированными, словно перенесла она не инфаркт, а инсульт.
Эван, опустив голову, двинулся к ней с тем выражением лица, с которым обычно поднимаются на эшафот. Поравнявшись с ней, он произнес почти шепотом:
– Простите меня, Юдит, что остался жив.
Юдит пристально посмотрела на него и попыталась выдавить из собственных губ улыбку, но не смогла – едва справилась с гримасой боли, совершила громадное усилие, чтобы не зарыдать, затем откашлялась и прохрипела:
– Ты молодец, Эван! Если уж погибать, то спасая такого парня, как ты. Спасибо Вс-вышнему, что он дал Натану эту возможность.
И, завершив аудиенцию, отвернулась от потрясенного Эвана, чтобы взглядом найти в толпе готового провалиться сквозь землю Арье. Она даже не произнесла его имени – только слегка кивнула ему, и пузатый атлет понуро засеменил к ней через всю поляну.
– Юдит, я...
– Ты все правильно сделал, Арье, – сказала она. – Когда Натан на чем-то настаивает, с ним не поспоришь.
Она все еще говорила о муже в настоящем времени. На поляне стало душно. Не только потому, что солнышко уже работало в полную силу и вся утренняя роса белым паром поплыла к небесам. Душно еще было и от горя, горя этой женщины, всю жизнь спешившей вслед за обожаемым мужем, горевшей его огнем, и вот теперь замершей на страшном пороге. Это горе, казалось, передалось всем вокруг – и поселенцам, и солдатам, – переполнило души и выплеснулось наружу белым туманом.
– Натан мечтал вернуться в Канфей-Шомрон, – вновь заговорила Юдит. – Так пусть он сюда вернется! Власти все время вели разговоры о перезахоронении тех, кто лежит на здешнем кладбище... – она сдвинула брови, – на нашем кладбище. К счастью, дальше разговоров так дело и не пошло. Теперь и Натан обретет покой там, где лежат его друзья, где лежат наши дети – Хаггай Раппопорт и Амихай Фельдман, где лежат десятки наших соседей, наших товарищей, наших братьев. Я прошу всех, кто сегодня явился сюда... – голос ее неожиданно дрогнул, но она мгновенно справилась с собой, – не останавливайтесь! Идите до конца! Натан обещал подарить мне Канфей-Шомрон. Подарите мне его вы!
Как приятно после московских холодов посмотреть, как в разгар января солнышко играет на зеленой листве! И небо такое светлое, такое детское... Моисей Григорьевич почувствовал себя предателем. Он явно отдыхал и расслаблялся в израильском тепле после родных холодов. Черт возьми, да откуда это? Только сейчас, здесь, на ариэльской улице он может сам себе признаться, что весь этот год в России дня не проходило, чтобы он не скучал по Израилю. Вот так. Здесь скучал по «там», там скучал по «здесь».
Сегодня жена со старшенькой куда-то по делам двинулись, а младшенькая, шмакодявочка, еще до рассвета смылась, оседлав «фиат». И записку оставила глубоко содержательную: «Я уехала. Позвоню». Еще бы написала «Меня нет дома» для полного разъяснения.
– Моисей!
Моисей Григорьевич обернулся. Это еще кто?! Ну и рожа! Серая борода клочьями и такая же прическа. Но что-то в этом чисто русском лице с чисто семитскими чертами было знакомое... Где-то он встречал этого гиганта с сигаретой, неизменно торчащей из уголка рта.
– Лазарь!
Надо же, что время с людьми делает! Капроновый чулок старости.
Лазарь Лившиц усмехнулся:
– Не сразу узнал, да? Видно, здорово я постарел. Да и не виделись-то сколько! Лет тридцать! Кстати, я уже давно не Лазарь, а Элиэзер! Поселенец по кличке Элиэзер Топор!
– Ого! – восхитился Моисей Григорьевич. – Так знаменитый хевронец Элиэзер Топор и мой друг Лазарь – одно и то же лицо?
Они крепко обнялись.
– Был хевронцем, – поправил Элиэзер. – Теперь скорее шхемец. Уже тридцать лет как живу в Самарии.
– Да-да, – подхватил Моисей Григорьевич и вдруг запнулся и нахмурился. – Я... я читал в одной газете... Писали... э-э-э... что ты... что ты стрелял в арабских детей.
– Ссссуки! – рявкнул Элиэзер. – И почему-то добавил по-английски:
– Shit!
Это была первая интифада. Летали, в основном, камни. Огнестрельное оружие и взрывчатка появились уже потом, после того, как Рабин в 93-м заключил с Арафатом соглашение о мире – прежде это было арабам недоступно. Так что камни и ножи. Но и то и другое временами оказывалось достаточно эффективно. Тирца Порат, забитая до смерти мирными пахарями, их женами и невинными детьми, студенты-ешивники, получившие ножи в спину на улицах Иерусалима, и еще десятки раненых – таковы были результаты первой интифады, прежде чем она начала выдыхаться.
Напротив ешивы «Од Йосеф Хай» находилась школа, где учились четыреста-пятьсот человек. Дня не проходило, чтобы старшеклассники не отметились на «еврейском» фронте. Ни один из проезжающих здесь обладателей желтого номера на машине не только что не мог быть уверенным, но и надеяться не смел, что его не ждет судьба солдатки, которой встречным булыжником проломило череп, или религиозной девушки из альтернативной службы «шерут леуми», которую залило бензином из встречной бутылки и лишь чудо спасло от превращения в живой факел. Поселенцы не раз просили власти поставить там армейский пост. «Щас!» – был ответ.
Тогда роль армейского поста решил начать выполнять Элиэзер. Часами он сидел у ворот школы, не слишком, правда, афишируя наличие оружия. Он понимал, что арабы поверят в то, что еврей осмелится выстрелить, лишь после того, как он это сделает. Он не сомневался, что несколько выстрелов вслед надолго отобьют охоту. Но что-нибудь предпринимать можно было лишь в ответ на их действия. А действий не было. Разумеется, пока Элиэзер был на месте. Стоило ему покинуть пост, как камни начинали лететь с удвоенной силой.
