научный мир узнает имя молодого талантливого палестинца Иссы Диаба, нашедшего и описавшего...Прежде чем отправиться на переговоры с евреями, он отправил своих бойцов домой в обход плато Иблиса, чтобы не пришлось бедолагам дефилировать под дулами ЦАХАЛовских «эм-шестнадцать». Теперь же не было никакой необходимости огибать его. Скалы, откуда два часа назад на него были направлены десятки автоматов и снайперских винтовок, теперь вновь были пусты. Но, оказавшись посреди плато, Диаб снова ощутил себя гладиатором на арене, только в отличие от древних гладиаторов, меч он приставлял не к чьему-то, а к своему собственному горлу, и с особым трепетом обводил взором ряды зрителей в ожидании пальца, обращенного вниз. А потом он вспомнил сползающих со скал израильских солдат – вовсе не страшных, даже немного неуклюжих после полуторасуточного, как потом, дорогой, выяснилось, торчания на камнях, улыбающихся, облегченно вздыхающих, утирающих пот со лба. Небось сейчас развалились там на койках. А кто-нибудь чай пьет. А этот, широкоплечий, с девичьим лицом, молится, небось, за него, Диаба. Не душой молится, головой понимает – обязан. Клопик опять закопошился в кулаке. Вот если бы можно было сфотографировать его да выпустить. Да кто ж поверит, пока не представишь умерщвленный экземпляр? Снова перед глазами возникло лицо израильского офицера с лицом оливкового цвета, жгуче-черными глазами, как у арабской девушки, и нежным рисунком губ. Диаб развернулся и зашагал обратно. Вернулся к зеленому хохолку свободы, присел на корточки и, разжав руку, опустил клопа на тот самый стебель папоротника, по которому три часа назад в светлое будущее ушла гусеница. Внезапная мысль осветила его. Пока клоп соображал, где он оказался и что ему в этой ситуации делать, Диаб вытащил мобильный телефон и сфотографировал насекомое. Тут клоп оклемался, вильнул острой попой и, сверкая красными точками, потрусил по стеблю. Человек поднялся и зашагал своей дорогой. Кто только не мечтал, что это утро станет утром его великой победы – и Коби, и Мазуз, и Фарук. А победил – Исса Диаб.
«Благословен судья праведный!» Эту фразу произносят евреи, когда узнают о смерти кого-то из близких.– Благословен судья праведный! – произнес рав Фельдман, и Эван впервые в жизни увидел, как по щеке вожака поселенцев сползает слеза, словно одинокая дождинка по предзакатному небосклону. Когда ночью Эван звонил раву Фельдману, чтобы поведать о странных группах арабов, продефилировавших мимо синагоги, тому даже в голову не пришло спрашивать, где Натан, как он себя чувствует. Предстоял бой. И только сейчас Эван все ему рассказал.
– ...И вот я здесь, а его больше нет, – закончил свое повествование Эван. – Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, я самый большой преступник из всех, кто когда-то жили на земле.
– Почему же это ты самый большой преступник на свете? – хриплым голосом спросил рав Фельдман.
– Потому что мою жизнь он спас, а я спасти его не смог.
Рав Фельдман ничего не сказал. Положил Эвану руки на плечи, притянул к себе, потом резко повернулся и зашагал к своим. А те сидели на травке вперемешку с солдатами, которые еще не очень пришли в себя, но с удовольствием общались с неожиданными спасителями. Губошлепый Менахем нашел такого же губошлепого солдатика и теперь что-то с увлечением ему рассказывал, оседлавши лежащее у дороги бревно и вытянув гигантские ноги в сандалиях. Амихай Гиат встретил знакомого, и не просто знакомого, а будущего родственника – брата девушки, с которой у него намечался шидух, художницы, как и он. В отличие от предыдущей пары, эти были ничуть друг на друга не похожи – черноволосый поселенец, копия отца, если не считать глаз Амихая Фельдмана, и белобрысый солдат. Если сестра похожа на брата, то вкусами жених явно тоже пошел в отца. Впрочем, оба парня были в совершенно одинаковых кипах – белых, с голубой каймой по краям и голубой звездой Давида на самой макушке. Иегуда Кагарлицкий выискал русскоязычного милуимника, уже известного читателю Сашу-Ашера. Знакомы раньше они не были, но друг о друге слышали довольно много. Кто же среди русскоязычных вязаных кип не знает о знаменитом лютнисте Ашере и о создателе школы-интерната для русскоязычных подростков в поселении Канфей-Шомрон Иегуде Кагарлицком!
На бугорочке, застеленном голубой клеенкой, наличествовали традиционный для беседы двух россиян пяток бутылок пива и пара миниатюрных баночек дорогой для русского сердца (и кошелька) красной икры, которою они это дело закусывали. Окрестные израильтяне, в форме и без, лишь пожимали плечами, поражаясь, откуда все это взялось у поселенца, захватившего в дальний поход лишь самое необходимое, и солдата, уже месяц сидевшего без увольнительных. Они были бы еще больше изумлены, узнав, что не далее как несколько часов назад Ашер в одиночку докончил последнюю бутылку «Абсолюта», благодаря которой оказался единственным, на кого не подействовал саудовский CS, вследствие чего была отбита арабская лобовая атака и выиграны драгоценные минуты до подхода поселенцев.
Но сейчас, после того как пиво подняло голову на старых водочных дрожжах, вспоминал он не о своем подвиге, а о Шауле.
– Представляешь, – бормотал он, утирая пиво с усов, – я только что пил с ним – и вот его нет! Я говорю – «где Шауль?» Этот мне кивает... Я смотрю – он лежит. Черный такой.
Его монолог был прерван зазвучавшим над поляной голосом рава Фельдмана.
– Друзья, – заговорил рав Фельдман. Странное дело, говорил он негромко, почти вполголоса, но все разговоры, едва зазвучал его голос, тут же стихли. Замолчали не только поселенцы, но и солдаты.– Друзья! Мы шли сюда полночи... С выключенными телефонами... И мы не знали, что Натан Изак и Эван Хаймэн, – он указал на закусившего губу парня, – которые, сославшись на плохое самочувствие Натана, сообщили мне, что возвращаются в Элон Море, на самом деле двинулись в противоположном направлении и атаковали арабов, готовивших нам засаду в Ущелье Летучих Мышей. Таким образом, арабы были полностью дезориентированы по поводу того, какой дорогой мы идем. Вот почему они не преследовали нас на всем нашем пути. Вот почему нам удалось беспрепятственно добраться до Канфей-Шомрона и с минимальными потерями сорвать попытку террористов захватить наше поселение.
Взгляды поселенцев – радостные взгляды, благодарные взгляды – устремились на Эвана. Поняв, кто здесь герой, солдаты тоже начали улыбаться ему и махать руками. Послышались приветственные крики.
– Качать его! – гаркнул русский собеседник Иегуды Кагарлицкого.
И вдруг раздался чей-то голос:
– А где Натан Изак?! Сразу наступила полная тишина, и все взгляды обратились к раву Фельдману.
– Моего друга... нашего с вами друга... нашего с вами Натана Изака, да благословит Г-сподь память о праведнике... да отмстит Вс-вышний его кровь!...
Стоящий в нескольких шагах от него Менахем Штейн охнул, все поняв.
– Сегодня ночью убили арабы.
«Благословен Судья праведный!» – зашелестело вокруг. Натана обожали все. Над его прыжками и очками посмеивались, его пафос раздражал, но все знали – если тебе плохо, этот человек всегда сделает для тебя все, что возможно. И еще – от него заражались. Заражались любовью. Любовь к Тому, Кто тебя сотворил. Любовью к Земле, той, что под ногами. Любовью друг к другу. И последнее – он был настолько живым, настолько олицетворением самой жизни, что сочетания – «Натан» и «нет», «Натан» и «могила» разум был не в состоянии постичь. Никто не плакал. Просто казалось, какая-то туча набежала на солнце, и тень от нее упала на лица. Затем эта тень сгустилась. Уже не туча, а полное солнечное затмение.
И наконец – ночь. Безлунная, беззвездная ночь обрушилась на лица поселенцев, а вслед за тем и на лица солдат, которые, правда, не знали, кто такой Натан Изак, зато знали, что обязаны поселенцам жизнью, и, следовательно, скорбь тех является и их скорбью. А вокруг ночных лиц растекалось полуденное солнце.
И только одного человека прорвало. Эван, закрыв лицо руками, сотрясался от рыданий, бормоча «это я... я во всем виноват... Натан! Такой чудесный! Такой... такой! Это я виноват! Я вот жив, а он... Он был для меня всем!»
Рав Фельдман сделал шаг к нему, обнял за плечи, и парень вдруг успокоился – от этого человека исходила какая-то удивительная сила. Мало того, что, общаясь с ним, человек просто ощущал прилив сил, мало того, что он чувствовал себя в состоянии бороться с отчаянием, он еще и получал от рава Фельдмана самое главное – способность воспринимать атаки совести не как опрокидывающие удары, а как трамплин для того, чтобы подняться на такую высоту, когда совести уже будет не за что тебя укорять.
– Он для всех нас был всем, – сказал рав Фельдман. – Я его любил, быть может, больше всех на свете и всю жизнь с ним спорил. Всю жизнь я твердил, что Эрец Исраэль для нас – прежде всего убежище, что
