«Скоко?!!!» Повторяешь – два года. «А чо так долго?» Объясняешь – заповедей много, выполнять их нелегко, надо учиться. «А поскорее нельзя?» Что тут ответить? Закон велит нееврея, который хочет пройти гиюр, попытаться отговорить – дескать, зачем тебе это? Выполняй семь заповедей сынов Ноя и станешь праведником народов мира. А на евреев целых шестьсот тринадцать возложено, да еще чуть ли не столько же по доброте душевной мудрецы Талмуда добавили.
«Ну да, – говорит, – меня с вашими семью заповедями в армии за крайнюю плоть засмеют. И жениться прикажете на Кипр ехать? Гоям-то в Израиле хупу не ставят! И вообще, с волками жить...»
Или является юная красавица с голым пузом и попой, краску с физиономии можно лопатой грести, пока ждет своей очереди, три сигареты на лестнице высосет. Ты ей: «А в шабат, между прочим, евреям курить запрещено!» А она тебе: «А сегодня не шабат!» Да, как же, думаешь, будет она шабат соблюдать! В общем, полгода рав Писаревский занимает эту должность – с тех пор, как умер от инфаркта его предшественник, рав Розен, – и ни разу не было, чтобы он вот так сходу почувствовал – да, в этом нееврейском теле живет еврейская душа, да, эта душа стояла у горы Синай, да, это тот бриллиант, которого так не хватает в короне народа Израиля!
Но сегодня востроносая пигалица в джинсовом костюме с хвостиком на затылке и черными кругами под горящими глазами смутила его покой и пробила броню его скепсиса. Она хватала его за рукав, очевидно, понятия не имея о том, что женщине запрещено прикасаться к чужому мужчине, и бормотала, мешая русские фразы с ивритскими, которые при этом произносила совершенно без всякого акцента: – Ну, пожалуйста! Я очень прошу! Адони! Рав! Бавакаша! Ани роца лэитгаер! Ани цриха лэитгаер! Ани хайевет лэитгаер!{(ивр.) Господин! Рав! Я хочу принять иудаизм! Я должна принять иудаизм! Я обязана принять иудаизм!}
Десять минут назад он чуть было не отправил ее прочь, докопавшись, что причиной ее экстренно вспыхнувшей тяги к еврейскому народу является некий поселенческий принц, в которого красотка втюрена, а сие при гиюрах противопоказано – сегодня любит, завтра разлюбит, и – прощай иудаизм?
Однако, ощутив в выражении лица и движениях раввина неожиданную и невесть по какой причине возникшую угрозу афронта, девушка заголосила и стала нести какую-то околесицу про чудеса, которые на нее обрушились, и чуть ли не откровения, кои были ей явлены.
«Еще лучше! Сумасшедшая!» – подумал раввин.
– Я вполне нормальная, – вдруг перейдя на шепот сообщила она. – Просто я должна стать еврейкой, понимаете? Должна!
– Это почему же? – полюбопытствовал рав Писаревский.
– Потому что я поняла о евреях такое, после чего оставаться неевреем невозможно!
Глаза у девчонки горели, но, возможно, это был и не огонь безумия, а какое-то иное пламя.
– И что же вы поняли? – продолжал он расспрашивать, чувствуя, что, кажется, наконец-то дождался СВОЕГО гера.
– Я поняла, чем евреи отличаются от всех остальных.
– И чем же? – рав невольно улыбнулся. Было во всем этом разговоре нечто бесконечно детское. Но тут же где-то внутри вспыхнула отрезвляющая мысль: «Чему ты умиляешься? Может, она попросту самая обычная дура?»
– Это же очень просто, – на рава Писаревского устремился взор больших голубых глаз, в котором чувствовалось удивление: «А вы что, не знаете?» – Другие живут в Б-жьем мире, а евреи делают мир Б- жьим.
«Действительно, очень просто, – устало подумал раввин. – Где она всего этого наслушалась? Уж не у горы ли Синай?»
«Нет, – подумала в ответ Вика. – В Синайском ущелье». Он выдвинул ящик стола, протянул ей бланк на учебу в ульпанегиюр и тихо сказал:
– Заполняйте.
Через четверть часа, оставив о себе исчерпывающую информацию, Вика прощебетала раву Писаревскому фамильярное «Bye!» и выпорхнула на улицу.
«Надо маме с папой позвонить, – подумала она. – Они уже, наверно, проснулись».
Но тут запел мобильный. На экранчике отразился номер Арье.
– Здравствуйте, Арье! – воскликнула она, не в силах сдержать охватившего ее счастья. Как дела? Все в порядке?!
И столько в ее голосе было уверенности, что у всех на свете все может быть только в порядке, что Арье, оторопев, помолчав несколько секунд, прежде чем ответить:
– Не совсем. Только что сообщили – арабы обстреляли военную базу в Канфей-Шомроне из минометов, а затем атаковали. Есть убитые. Исход боя пока неясен. Алло! Вика! Вика! Что с вами?! Почему вы молчите?
– Я слышу... – прошептала Вика.
– Но вы не волнуйтесь, все будет хорошо, – разъяснил Арье. – А вы где сейчас?
– В Петах-Тикве.
– Ага... Я хотел вот что сказать... В нашем последнем разговоре Эван... Ну, в общем, он обо всем догадался – я, правда, не знаю, о чем, – и просил, чтобы вы сделали в память о нем то, о чем он мечтал.
– Уже, – ответила Вика и улыбнулась сквозь слезы.
Увидеть человека в перекрестие оптического прицела страшно. Страшно ощущать себя Б-гом, от мельчайшего движения перста которого зависит, будет ли этот человек и дальше жить, дышать, говорить или под чьи-то слезы превратится в кусочек земного шара. Еще выносимо, если этот человек идет на тебя с оружием – и либо ему суждено превратиться, либо тебе. Хуже, когда он прямой угрозы для тебя не представляет, а ты все равно почему-либо обязан или вынужден стрелять. И уж совсем опадает рука, сжимающая «Галиль», если ты, равно как и твои друзья, лежишь на скале и сквозь этот жуткий крест видишь человека, который, подняв обе руки – пустые руки – выходит на площадку, отовсюду простреливаемую твоими орлами, пересекает ее и, оказавшись сразу под прицелом десятков врагов, кричит:
– Не стреляйте! Меня зовут Исса Диаб! Я командир отряда «Мучеников Палестины»! Я должен был устроить на вас засаду! Заминировать лес, через который вы должны возвращаться на базу! Я этот приказ выполнил. Но сейчас я сам, под свою ответственность, отдал новый приказ – обезвредить все мины! Засада снята! Вы можете спокойно возвращаться домой. Вы мне не верите? Вон, посмотрите в сторону вади! Вы видите? Мои бойцы уходят в Эль-Фандакумие. Вы все еще ждете подвоха? Хорошо, тогда возьмите меня заложником! Пустите меня первым по той тропе, где мы сегодня ночью раскладывали мины, а сегодня утром их убирали!
Наступила тишина. Диаб обливался потом. Сколько глаз сейчас в него вперено, сколько пальцев сейчас прижато к спусковым крючкам. А ведь достаточно, чтобы только один их этих пальцев... чуть... чуть дрогнул. Диаб ощутил одновременно прилив тошноты и острую боль внизу живота. Не хватало только обмочиться на глазах у врагов!
– Эй, ты! – довольно недружелюбно крикнул Рон Кахалани, высунувшись из-за камня и помахав рукой, чтобы трясущийся собеседник там внизу увидел его.
При этом у него и самого тряслись поджилки – кто знает, может, этот араб – подсадная утка, и по нему сейчас вон с того откоса дадут очередь?
– А с какой стати мы должны тебе верить? То ты ставишь мины, то убираешь. Объясни, чего ты хочешь!
– Я объясню, чего я не хочу! – подняв глаза, ответствовал араб. – Я не хочу, чтобы погибали зря евреи, арабы – кто угодно... Мы должны были оттянуть на себя часть сил, чтобы облегчить нашим захват военной базы. Но захват сорвался. Наши разбиты! Мы получили приказ продолжать операцию, но я не хочу! Я готов умирать и убивать за нашу землю, но убивать, чтобы убивать, я не согласен!
– И умирать, чтобы умирать! – хохмя, поддакнул кто-то из солдат, не снимая пальца со спускового крючка. Наступило молчание. Рон задумался. Как быть? Связаться с Коби? Но с ним связь не работает, уже проверяли. Остаться на скалах? И сколько им еще прикажете торчать в этом аду?
– Стой, где стоишь! – неожиданно хриплым голосом объявил он Диабу. – И не вздумай опустить руки!
