дисциплинированный боец, уже приступил к своим обязанностям, ему бы еще лежать и лежать.
– Откуда это? – спросил туго соображающий из-за неожиданно заострившейся головной боли Коби.
– Только что один рядовой передал, – мрачно объявил Шмуэль. – Просил не называть имени. Вчера вечером ему срочно нужно было позвонить – он влетел в палатку и схватил первый попавшийся... лежал у рядового Левитаса на тумбочке. А потом машинально сунул в карман.
– Так и вернул бы его Левитасу, – еще не понимая, пробормотал Коби.
Сержант молчал. «Парень, охранявший ворота» – зазвучало в мозгу.
– Шауль?! – буквально вскрикнул Коби. Сержант кивнул.
– Но у него же невеста, – прошептал Коби. – Не помню, как зовут...
Сержант пожал плечами. Коби повертел мобильник в руках и нажал на кнопку включения. Телефон запел и засветился. И тотчас же в самарийском сосновом лесу зазвенела сороковая симфония Моцарта. Коби поднес телефон к уху. Не дожидаясь «алло» в трубке заплескался девичий голосок:
– Алло, Шауль?! Это Сегаль! Я так за тебя волнуюсь! Мне привиделось что-то страшное! Как ты там? Ты жив? Почему ты молчишь?!
Глава седьмая
Музыка для птиц
– ...Короче, Диаб, после поражения в Канфей-Шомроне, наш последний шанс – это плато Иблиса! Тех, кто засел там, надо ликвидировать. Вся Палестина придет в восторг, узнав, что «Мученики» уничтожили полроты евреев. Это же побольше будет, чем в Дженине три года назад!{В 2002 году в Дженине после кровопролитного боя была уничтожена группировка, совершавшая особо жестокие терракты против мирных жителей Израиля. Израильская левая и международная демократическая пресса восхищались героизмом террористов и окрестили Дженин «палестинским Сталинградом».} Пусть захватить базу нам не удалось, но, по крайней мере, лицо свое мы спасем!
«Свое» – это значит твое лицо, – подумал Диаб. – И ради этого я должен буду положить пару десятков ребят!»
Словно угадав его мысли, Мазуз произнес тоном утешителя:
– Много наших там не поляжет – большинство израильтян подорвется на минах, а тех, кто прорвется, вы расстреляете у Разрушенного дома.
«Не хочу я никого расстреливать, – вдруг подумал Диаб, – и чтобы наши погибали, тоже не хочу. Ни чтобы много погибало, ни чтобы мало».
Мазуз уже отъединился, а он все стоял в нерешительности возле кипариса, посаженного, должно быть, лет шестьдесят назад хозяином этого дома. От дома, впрочем, остались лишь полуметровые стены из тесаных камней. Диаб задумался. Ну что он может сделать? Ослушаться приказа? Уйти в бега? Да, конечно, сейчас Шихаби – генерал без армии. И все же он еще генерал. Если его сейчас не сожрут, он вновь наберется силы и тогда, в будущем, все припомнит. И не поздоровится тому, кто сегодня неосторожно разожжет в нем гнев!
Косматый Диаб понурил голову, и руки его, руки джинна, еще больше провисли. Взгляд его, полный безнадеги, уткнулся в присыпанную хвоей каменистую тропку, где банда маленьких муравьев тащила в свое гестапо красивую гусеницу – желтую с иссиня-черными полосками. Диаб присмотрелся. Личинка махаона Papilio siriacus – светлой красивой бабочки с цепочкой синих пятен на нижних крыльях, которая, точно большой цветок, будет радовать мир. Не будет. Станет запасом провизии в муравьиных кладовых. А в мире одним летающим цветком станет меньше. О, странен и страшен мир, созданный Аллахом! Гусеница извивалась, пыталась вырваться, но муравьев было много, они были деловиты и беспощадны, и процессия неумолимо двигалась в сторону скрывающегося где-то за пригорком муравейника. Диаб схватил полупрозрачную пластину сосновой коры, поддел несчастное существо и поднял его в воздух, сдувая с него муравьев. Гусеница прижалась к щепочке, не веря своему счастью и не зная, чего ожидать от судьбы. Диаб медленно развернулся на месте и осторожно, чтобы не уронить спасенный им кусочек жизни, пошел по земле, покрытой хвоей, туда, где на пригорке зеленел хохолок сочной январской травы. Там он аккуратно положил пластинку на зеленую лапшу папоротника и, присев на корточки, стал смотреть, что будет дальше. Гусеница, свернувшаяся было кольцом, потихоньку разогнулась, выпрямилась и поползла в свою будущую куколочную, а затем и бабочковую жизнь. Диаб тоже разогнулся, застыл на мгновение, затем резко развернулся и зашагал вдоль стен развалившегося дома туда, где его команда из тридцати трех боевиков, уже расчехлив автоматы, надев черные маски, натянув на головы зеленые повязки с белыми змеящимися изречениями из Корана, умудрялась при этом отдыхать и даже кемарить, закутавшись в теплые куртки на ватине – гуманитарная помощь либеральных еврейских организаций.
Располагались они при этом на поролоновых подушках, которые Диаб распорядился захватить из Эль- Фандакумие, понимая, что придется некоторое время просидеть на холодной земле, ожидая, пока израильтяне, услышав с плато пальбу в районе военной базы, всполошатся и бросятся через рощу на помощь своим – прямо на «растяжки» и под пули засевших в Разрушенном доме. Но те почему-то не всполошились и не бросились, и арабы в напрасном ожидании так до рассвета и просидели в засаде, не понимая, что происходит. Окинув их взглядом, Диаб сразу определил, что после полубессонной ночи это те еще бойцы. Впрочем, это не имело значения. Решение у него созрело еще в тот момент, когда спасенная гусеница пестрой вертикальной петлей изогнулась на стебле папоротника.
– Подъем! – громко объявил он, и бойцы принялись протирать и таращить воспаленные глаза. – Ситуация резко изменилась, – продолжал Диаб. – Поступил новый приказ. Разминируем тропинки и срочно отступаем в Эль-Фандакумие. – Наш отряд, атаковавший еврейскую базу, – объяснил Диаб, – практически полностью уничтожен.
Для арабского уха все это звучало слишком жестко. Так не говорят. Даже полностью проигранные войны, закончившиеся сокрушительным разгромом арабских армий, здесь сначала объявляют блестящими победами, через пару месяцев мягко указывают на некоторые не до конца выполненные задачи, и лишь несколько лет спустя в устах уже преемников незадачливых полководцев начинает проскальзывать слово «поражение». Но Диаб решил обойтись без экивоков. Он немедленно стал раздавать указания, кто где будет проводить саперные работы и за сколько времени эти работы должны быть закончены. Это был критический момент. Если сейчас люди двинутся снимать ими же самими с любовью поставленные самодельные мины, значит, бунта не будет. Если же...
Наступила глухая тишина. Диаб весь напрягся. Он снял с предохранителя спусковой механизм своего трофейного «узи» и без слов устремил взгляд на стоящего хмурого бойца лет сорока, заросшего бородой до густых бровей. Тот поднял глаза и некоторое время смотрел Диабу в лицо, словно отвлекая его внимание, чтобы дать возможность кому-нибудь из дальних рядов потихоньку спустить предохранитель на своем собственном «калаше» и под сурдинку всадить в любимого вожака очередь. Но никто не решился, и, подождав немного, террорист с чувством сплюнул и двинулся в лес. За ним последовали и остальные. Перерезать шланги и вытаскивать заряды оказалось куда легче, чем минировать. По завершении работы Диаб приказал бойцам возвращаться в Эль-Фандакумие, а сам отправился в пасть льва.
Рав Лейб Писаревский, председатель Управления по гиюрам города Петах- Тиква, сидел в своем кабинете, уперши локти в стол и подперев голову руками, тоскливо смотрел на бурно разговорившуюся посетительницу и чувствовал безумную усталость.
Он вообще устал. Нет, с одной стороны работа должна была бы приносить ему радость! Ведь гиюр – чудо, а ощущение сопричастности чуду – это здорово. Такое невозможно ни у одного народа. Можно креститься или принять ислам. Можно удариться в буддизм или податься в кришнаиты. Но нельзя стать русским или французом, если ты им не родился. Сколько ни загорай, не то, что негром, даже эфиопом не станешь! Какие пластические операции ни придумывай, китаец из тебя не выйдет – максимум еврей или немец с раскосыми глазами. А вот евреем стать – пожалуйста. Самым настоящим, из тех, чьи души стояли у горы Синай. Как это получается – тайна. Но факт, что евреи, которых все, кому не лень, обвиняют в расизме, любого гера считают таким же евреем, как и евреев по рождению. Все это так. Но с другой стороны, когда приходит парень без головного убора, который хотя бы для приличия, являясь в религиозное заведение, можно было бы надеть, с огроменной серьгой в ухе, и говорит: «Я эта... гиюр пройти хочу. Когда зайти можно?» Начинаешь ему растолковывать, что гиюр – это клятва. Кивает. Уточняешь – клятва, что человек всю жизнь будет выполнять заповеди, которые Б-г возложил на еврейский народ. Кивает. И чтобы во всем этом разобраться, надо окончить специальные курсы – ульпан-гиюр называются. Кивает. Два года.
