миллиард, а если с полигоном, где Петька Романов, Герой Соцтруда, свои ракеты взрывает, и поболе будет…
Петраков взял рюмку.
— Что… они, демократы ваши, думают… после такого жульничества… власть удержать? Да я сам народ на улицы выведу!
Когда русский человек нервничает, в нем появляется какая-то угроза — обязательно!
— Ну хорошо, это все — пацаны, — заключил Чуприянов. — А Ельцин, Ельцин куда смотрит?
— Ну, Ельцин, как говорится, особый случай, — улыбнулся Петраков. — Но меня вот… да, благодарю вас, Иван Михайлович… меня вот что интересует: если случится чудо и в обмен на эти ваучеры ваши мужики все-таки получат акции Ачинского глинозема… как они себя поведут? Комбинат — хороший, имеет прибыль, значит, тот же Егорка вправе рассчитывать на свою долю, — верно? Как он поступит: будет ждать эту долю или тут же продаст свои акции к чертовой матери, причем дешево продаст, за бутылку?
Катюша разлила по тарелкам борщ, но Чуприянов не ел — он внимательно смотрел на Петракова.
— Если сразу не прочухает — продаст, — уверенно сказал Чуприянов.
— Так… — Николай Яковлевич согласно кивнул, — а если… как вы выразились, — что тогда?
— Тоже продаст. Станет моим ставленником, вот и все.
— Не понял, Иван Михайлович…
— А я его раком поставлю, что непонятного? Я что, дурак, что ли, такой завод Егорке отдавать? Пьянчужкам этим?
— Они — трудовой коллектив.
— Раз трудовой, пусть вкалывают. А с прибылью мы как-нибудь сами разберемся.
— Упрется Егорка, Иван Михайлович…
— Ишь ты! Так я ему такую жизнь организую, он тут же повесится, причем — с благодарностью, потому что здесь, в Ачинске, ему идти некуда, город маленький, без комбината — смерть. Но объясните мне, старому дураку, почему, если у нас государство вдруг сходит с ума, это называется реформами? Если государство не хочет покупать глинозем само у себя, если оно не хочет само распоряжаться своим собственным богатством — ради бога, пусть покупает глинозем у Чуприянова, я не возражаю! Разбогатею, по крайней мере! А вот если господин Гайдар отделяет наш комбинат от государства только потому, что он, Гайдар, не знает, что с нами делать, это, извините меня, в корне меняет дело, — слышите, да? Если Гайдар не хочет, чтобы я требовал у него деньги на новую технику, пусть не надеется: модернизировать комбинат из своего кармана я не буду, я, извините, жадный! Я всю прибыль оставлю себе, отправлю её куда-нибудь в офшоры, потому что я не верю Гайдару, я… момент ловлю, как Гайдар подарил нам комбинат, так он его и отнимет… так же легко, вот в чем фокус! Дураком надо быть, чтобы не поймать момент! Дураком надо быть, чтобы верить Гайдару! Вы на его рожу посмотрите: мальчишка, маменькин сынок, несерьезный тип. Нет уж, Николай Яковлевич, я выгребу из комбината все, что можно, сам скуплю его акции… для начала… потом приеду к вам, в Москву, и скажу: ей, правительство, деньги давай, нет у нас денег на бетономешалки, дорогие они! Ты, правительство, решай: или — деньги, или Россия без глинозема останется, — извините!
Петраков спокойно доедал борщ, намазав маслом кусочек черного хлеба.
— Но если по уму, Иван Михайлович, деньги все-таки надо вкладывать в производство, в комбинат, — наконец сказал он.
— А я не верю Гайдару! Я знаю директоров: Гайдару никто не поверит! Он на нас с Луны свалился, понимаете? И с приватизацией ничего не выйдет, будет сплошное воровство — воровство директоров, вот что я скажу!
Никто не заметил, как появился Егорка. Сняв шапку, он мялся в дверях.
Чуприянов и Петраков молча выпили по рюмке, молча закусили маслятами. Русские люди — молодцы: никто в мире не додумался отмечать водку солеными грибками, а пиво пить с воблой, — никто!
— На самом деле по глинозему решения пока нет, — сказал Петраков. — Зато алюминий будет продан.
— Какой алюминий? — Чуприянов поднял голову. — Наш?
— Красноярский алюминиевый завод, Иван Михайлович.
— Так он крупнейший в Союзе!
— Потому и продают. Купит, говорят, некто Быков. Сейчас — учитель физкультуры где-то здесь, в Назарове.
— Сынок чей-нибудь?
— Нет. То есть чей-нибудь — наверняка. Ему лет двадцать пять. Или двадцать.
— А куда нынешнего?
— На тот свет, я думаю. Если будет сопротивляться.
Петраков тщательно вытер губы бумажной салфеткой и выразительно поглядел на большую сковородку, где лежали куски хариуса.
— Кто первый схватит, тот и сыт, Иван Михайлович… вот вам — новая национальная идея.
— Значит, — разозлился Чуприянов, — и ко мне придут, — верно?
— Приватизация будет кровавой, — кивнул головой Петраков.
За окном только что было очень красиво, светло и вдруг все почернело — мгновенно. Так откровенно, так нагло ночь побеждает только в Сибири. Зимой в Сибири нет вечеров, есть только день и ночь.
— Какая глупость: акции должны быть именные! — взорвался Чуприянов. — С правом наследия! Без права продажи!
— Может быть, — согласился Петраков, — но Гайдар убежден: именные акции — не рыночный механизм.
— Плевать на Гайдара, прости господи! Ведь будут убивать!..
— Очевидно, Гайдар считает, что на рынке должны убивать.
Чуприянов вздрогнул:
— Но это — не колхозный рынок! Это — вся страна! Вы… вы понимаете, что начнется в России?..
— Понимаю, — утвердительно кивнул Петраков, — что ж тут непонятного? Я только сделать ничего не могу. Я теперь никому не нужен, Иван Михайлович.
— Все мы, похоже, теперь не нужны!.. — махнул рукой Чуприянов.
— Да, пожалуй, так…
Ночь, ночь была на дворе, а время — седьмой час…
Егорка закашлялся. Не специально, просто приперло.
— Тебе чего? — оглянулся Чуприянов.
— Мы, Михалыч, работать боле не бум, — твердо сказал Егорка. — Обижены мы… сильно обижены, Михалыч!
— В сенях подожди, — приказал Чуприянов. — Вызову!
— Но если, Михалыч, кто на тебя с ножом пойдет, — спокойно продолжал Егорка, — ты, Михалыч, не бзди: за тебя весь народ встанет, я дело говорю!
— Сиди в сенях, — не понял? — разозлился Чуприянов. — Аппетит портишь!
Петраков засмеялся:
— Запомни, Егорка, в России на обиженных воду возят!
Егорка вытянул губы и совсем по-детски взглянул на Чуприянова:
— Я за баню, Михалыч, обижен, я ж не за себя, пойми по-людски!
Петраков сам положил себе кусочек хариуса и вилкой аккуратно содрал аппетитную кожицу.
— А пацан этот, Быков, — Егорка повернулся к Петракову, — сейчас учитель, што ль?
— Учитель физкультуры.
— А будет директор?
— Ну, управлять заводом должны управленцы, а он будет хозяином, так я думаю.
— Значит, рабство вводится? — Егорка удивленно посмотрел на Петракова.
— Так во всем мире, Егорка, — улыбнулся Петраков.
— А мне по фигу, мил человек, как во всем мире, — у нас вводится?
— Вводится, — кивнул головой Петраков.
