знаете… я такие никогда не видел, везде сугробы, сугробы…
Но мне надо дальше — в Большой театр. Там тоже холодно и Самосуд, директор…
— Может, кофе? — перебил Бурбулис.
— Благодарствуйте, на ночь не пью; Самосуд, знаете, в шубах: одна брошена на стул, он на ней сидит, другая на нем. И — вертит в руках мою телеграмму, она не производит на него никакого впечатления… Самосуд вообще не понимает, зачем я явился: «Ну, а что вы умеете?.. Поднимать зана-вес, опускать зана- вес?..» — он так… немножко… в нос говорил.
«Все могу, — говорю. — Я же из провинции!»
«И с певцами работать?»
«И с певцами!»
«А когда, дорогой… вы ставите спектакли, вы идете от музыки или от сюжета?»
Ну, знаете, экзамен устроили!
«От музыки», — говорю, и — хлопаю дверью…
Чего приехал? Зачем?
Холод собачий, а мне экзамен устроили!
И уже, знаете, думаю как возьму билет в Нижний, как уеду…
Вдруг бежит Самосуд. Хватает меня за плечи, резко так:
«Подождите, дорогой… идемте!»
Мы возвращаемся в его кабинет, и он звонит… кому бы вы думали? Сергею Сергеевичу Прокофьеву:
«Сергей Сергеевич, дорогой, я нашел режиссера! Он поставит „Войну и мир“!.. Он — большой режиссер, Сергей Сергеевич… он всегда идет от музыки… в своих работах…»
Я? Большой режиссер? Откуда? Почему?..
Стою, как дурак. Не жив ни мертв. Прокофьев — мой Бог!
«Вы могли бы, Сергей Сергеевич, показать ему партитуру? Неужели?! Ждем, ждем, Сергей Сергеевич, сегодня в семь, ждем, я вас встречаю на лестнице…»
И вечером в Большом театре Прокофьев играет мне «Войну и мир»! На рояле — огарочек, помните… огарочки были… и Прокофьев играет мне всю оперу… — ну не чудо, скажите?
Алешка влюбился в Бориса Александровича. А как в него не влюбиться?
— Давно, давно хотел познакомиться, — Бурбулис приступил к делу. — Мы всегда поддержим ту интеллигенцию, которая поддержит нас.
— А ту, которая не поддержит? — удивился Борис Александрович.
— Нейтрализуем, — улыбнулся Бурбулис.
Появилась тишина.
— Это как? — не понял Борис Александрович.
— Видите ли… — Бурбулис с трудом подбирал слова, — никто не знает, есть ли Бог: нет доказательств его существования и нет доказательств, что это миф. Значит, все зависит от того, как подать эту проблему, — наши люди зачастую не умеют смотреть на жизнь своими собственными глазами, их глаза подслеповаты и разбегаются по сторонам. Люди смотрят на исторические процессы глазами тех, кому они доверяют — глазами журналистов, писателей, эстрадных певцов, популярных актеров и т. д. То есть нам, тем политикам, которым Борис Николаевич поручил создать идеологию новой России, совершенно небезразлично, какие отряды (я об интеллигенции) придут под наши знамена. И — кто в этих отрядах…
— Дело в том, — смутился Борис Александрович, — что Бог есть…
— Кто может сказать это наверное?
— Я могу. Сам себе.
— Ну, это ваша точка зрения…
— А мне больше никого и не надо…
— Согласен, — кивнул Бурбулис.
— У Канта, как известно, было пять доказательств Бытия Божьего, — продолжал Борис Александрович. — Академик Лихачев предложил ещё одно доказательство, очень простое: Лука, Матфей и другие евангелисты жили в разных концах света, но о Мессии писали как-то очень похоже, почти, знаете, одними словами…
— Кстати, Лихачев нас поддерживает, — сказал Бурбулис.
— Разве вас кто-то не поддерживает? — удивился Борис Александрович. — В нашем театре все поддерживают.
— А мы всех и приглашаем, — улыбнулся Бурбулис, — двери открыты. Вот, скажем, Распутин и Бондарев, «Слово к народу», манифест ГКЧП. Нам с ними не по пути. Но так и должно быть, их время закончилось, их идеалы выкинуты на свалку вместе с памятником Дзержинскому! Вот я и заявляю: тем, кто идет к нам, дороги открыты. Мы никогда не забудем, что вы, Борис Александрович, предложили свою помощь в переломный момент, когда подписаны беловежские протоколы, когда Михаил Горбачев уходит с политической сцены, причем уходит навсегда, навечно, вместе со страной, которую он чуть не погубил…
— А разве СНГ это не образец СССР?
— По секрету? — засмеялся Бурбулис. — Нет, конечно.
— А что такое СНГ? — удивился Борис Александрович.
— Двенадцать независимых стран, каждая — со своей самобытной культурой, с собственным политическим лицом, с собственной экономикой и, когда-нибудь, вооруженными силами…
— Позвольте, — Борис Александрович поднял глаза, — но декларируется вроде бы другое…
— Политика как женщины, дорогой мэтр, им верят только наивные! Неужели вы думаете, что исторические беловежские соглашения — это всего лишь спектакль?
— Нет… — растерялся Борис Александрович, — но поверить, что Ельцин… решится все разрубить…
— А мы — не робкого десятка, — засмеялся Бурбулис. — Может, все-таки чай?
Алешка внимательно смотрел на старика. У него вдруг возникло ощущение, что Борис Александрович долго не был в Москве, и пока он не был в Москве, в его квартиру забрались воры, унесли из неё что-то очень и очень ценное. Какую-то реликвию, которой старик всю жизнь… по наивности, быть может, поклонялся. А он только сейчас, в эту минуту понял, что его обокрали — понял, но поверить в это не может…
— Значит… вы разгромили СССР? — тихо переспросил Борис Александрович.
— Не мы — Горбачев, — улыбнулся Бурбулис.
— Да нет, — сам бы Союз никогда не рассыпался. Он же людьми соединен, русскими… прежде всего…
— Он уже рассыпался, дорогой Борис Александрович! ГКЧП, который так и не понял, как не понимаете вы, что Советский Союз давно умер, вбил в крышку его гроба последний гвоздь.
— А вот скажите, — Борис Александрович вдруг перебил Бурбулиса, — Галина Уланова, великая балерина…
— Пусть приходит, двери открыты…
— Это имя, как Юрий Гагарин, — известно всей планете…
— И что?
— Но иногда… после войны… в Кремле происходили такие, знаете, приватные концерты, когда Галина Сергеевна танцевала для Сталина… пели Козловский, Максим Михайлов, иногда — Изабелла Даниловна Юрьева, а Сергей Образцов показывал куклы…
— Насколько я знаю, Уланова… не подписывала «Слово к народу», — сказал Бурбулис.
— А если бы подписала?
— Я бы её не принял.
Борис Александрович встал:
— Извините, что отнял время. Был рад познакомиться.
— И вам спасибо, — улыбнулся Бурбулис. — Мы, я вижу, стоим пока на разных позициях, но сближение между нами неизбежно: демократические институты хороши тем, что у каждого есть право на ошибку; мы как-то забыли…
