Песенный мастер

мир, как они сами говорят.

Сам город Степ был скучным. Все дома были старыми, все здесь: от покосившихся вывесок, до практически пустых улиц кричало об упадке. Тем не менее, урок должен был быть выучен. Эссте повела Анссета в мрачный ресторан и заказала обед. «Здесь даже цены давят», — обратила она внимание мальчика, но тот не обратил на это внимания.

Людей в ресторанчике было не больше, чем на улицах. Где же были все обитатели, если таковые вообще имелись? Но заказ принесли быстро. Еда была даже неплохой, только вот запах испарился где-то между фермой и столом. Анссет чего-то поклевал. Эссте съела еще меньше. Вместо того, чтобы предаваться чревоугодию, она рассматривала окружающих. Поначалу ей показалось, что все они преклонного возраста, но, не привыкши доверять первому впечатлению, она стала считать. Только шесть человек были седыми или же лысыми — с дюжину остальных посетителей было среднего возраста или молодыми людьми. Кое-кто молчал, но большинство разговаривало друг с другом. Равно как и сам ресторан выглядел старым, так и разговоры казались истертыми, из-за чего Эссте сделалось как-то грустно. Песня этого места куда-то ушла, если такая вообще имелась. Теперь же здесь хозяйничали только вздохи.

И как только Эссте подумала об этом, до нее вдруг дошло, что Анссет тоже вздыхает. Звук был тихим, но всепроникающим, почти как у кухонных машин, которые и делали еду. Самообладание позволило наставнице не глядеть на мальчика, вместо этого она слушала песню. Та же была точнейшим отражением настроения этого места, изумительным пониманием, нет, не обездоленности, но утомленности людской. Но постепенно Анссет встраивал в свою мелодию восходящий тон, странный, неожиданный элемент, который делал ее интересной, или, по крайней мере, слышащий эту мелодию начинал хотеть чем-то интересоваться. Эссте сразу же поняла, что делает Анссет. Он нарушил запрет. Он выступал на публике. Только вот опять — песня не была его собственной: она предназначалась для всех людей, сидящих в этом ресторанчике, включая и саму Эссте, желающих слушать, желающих, чтобы появилось какое-то чувство.

И живость этой мелодии тут же подействовала. До сих пор молчавшие люди начали разговаривать; те разговоры, которые велись до того, сделались более оживленными. Люди начали улыбаться. Некрасивая девушка у бара заговорила с официантом. Они даже стали шутить. И никто, казалось, не заметил песни Анссета.

И тут мальчик заглушил, свел песню, позволив ей замереть на полуноте, так что, казалось, она продолжилась в тишине. Даже сама Эссте не была уверена, когда же закончилась песня, хотя она была единственной, кто к ней внимательно прислушивался. Но и по завершению песни, ее эффект не растаял. Эссте все еще ожидала, как долго люди будут улыбаться. Но даже когда они покинули ресторан, тот все еще улыбался.

— Поздравляю тебя, — сказала Эссте, — с великолепным выступлением.

Но лицо Анссета оставалось таким же бесстрастным. Хотя его выдал голос:

— Их изменить труднее, чем людей из Певческого Дома.

— Как будто пытаешься идти по воде, так? — спросила Эссте.

— Или по илистому дну. Но я могу это делать.

Никакого самодовольства. Всего лишь констатация факта. Но я же тебя знаю, парень, думала Эссте. Про себя ты прямо прыгаешь от радости. Ты шикарно провел время, показав, что способен меня обвести вокруг пальца, и в то же время — что способен справиться с любой ситуацией. Но если только эта ситуация тебя не касается.

Автобус вез их через ночь, но теперь они отдалялись от Хребта на запад; когда они прибыли в Богг, было еще темно. Правда, темным было только небо. Фонари наполняли город светом до самого берега моря. Казалось, что между огнями нет ни малейшего просвета, как будто город был покрыт ковром чистого света, что он был кусочком самого солнца. Тучи над городом ярко отсвечивали. Казалось, что сияло даже само море.

Улицы были настолько забиты толпами, даже в эти последние часы перед рассветом, что автобусы и грузовички, даже мотоциклы, должны были двигаться по нависающим над домами эстакадам. Все это было поразительно, ослепительно, волнующе. Нашествие людей было столь отчаянным, невообразимым и пугающим, что это чувствовалось даже в автобусе. Анссет все это время спал, лишь проснулся на мгновение, когда Эссте попыталась заинтересовать его происходящим.

— Огни, — сказал он, но в тоне голоса было другое: Уж лучше я посплю.

— Можете подниматься к себе и спать, — сказал им служащий в гостинице. — Днем здесь ничего не происходит. Даже деловая жизнь происходит ночью. Днем вы даже поесть не сможете толком, разве что в одной из круглосуточных столовок для наркоманов.

Только Анссет, поспав несколько часов, настоял на том, чтобы выйти.

— Я хочу осмотреть город сейчас.

— В электрическом свете он выглядит лучше, — сказала ему Эссте.

— Так. Так потому я хочу его увидеть именно сейчас.

— Так? По мне бы лучше отдохнуть.

— Здесь очень мягкие кровати, — сказал Анссет. — Я всю спину себе отлежал. То, что мы ели в Степе, заставило меня четыре раза ходить в туалет, но даже и там еда выглядела получше, чем на тарелке. Я хочу выйти. Я хочу видеть город, пока он не одет этими глупыми людьми.

Тебе восемь лет, сказала про себя Эссте, но могло бы и восемьдесят.

И они смотрели на Богг при свете солнца.

— Название? — спросил Анссет.

— Город находится в эстуарии реки Сэлвей. Большая часть земли здесь возвышается над уровнем моря буквально на несколько сантиметров, и она постоянно угрожает сползти в море.

Наставница показала мальчику, как архитектура приспособилась к здешним условиям. В каждом доме на всех этажах был главный вход, открывающийся в пустое пространство. Когда здание садилось, начинали пользоваться входом на нижнем этаже. Здесь были такие дома, которые возвышались над уровнем улиц всего на пару футов; другие дома строили прямо у них на крышах.

Светящиеся вывески днем были выключены; людей на улицах было очень мало.

— Он такой же мертвый, как и Степ, — сказал Анссет

— Если не считать того, что он оживает ночью.

— Разве?

В некоторых местах на улицах мусор лежал несколькодюймовым слоем. Уборочные машины шастали по городу и урча пережевывали отходы. Те немногие прохожие, которые встречались на улицах, выглядели так, будто ночь была для них очень тяжкой — во всяком случае, по ним было видно, что они не выспались. Вчера ночью здесь был карнавал, а сейчас город походил на кладбище.

Парк. Они присели на скамейку, в несколько мгновений приспособившуюся к очертаниям их тел. Неподалеку, опустив ноги в пруд, сидела пожилая женщина. В руке она держала идущую в воду леску. Рядом с ней извивался уродливый угорь. Женщина свистела.

Мелодия у нее была грубой, немелодичной и повторяющейся. Анссет стал напевать тот же самый мотив, в том же высоком регистре — неуверенный и виляющий. Он передразнивал женщину, коленце за коленцем, одна неправильная нотка за другой. А потом, неожиданно, он спел скрипучий до боли диссонанс. Женщина повернулась к нему, с трудом переваливая свой здоровенный живот с коленей. Она засмеялась, и ее грудь заколыхалась вверх-вниз.

— Ты знаешь эту песню? — обратилась она к мальчику.

— Знаю! — крикнул в ответ тот. — Я сам написал ее!

Женщина опять засмеялась. Анссет смеялся вместе с нею, только его смех был имитацией смеха пожилой женщины: долгий захлеб, потом короткий, громкие всплески звука. Ей понравилось слышать смех, так похожий на ее собственный — ведь это и был ее собственный.

— Иди сюда! — позвала она.

Анссет направился к женщине, и Эссте последовала за ним, даже не зная, как старуха поведет себя с мальчиком. Она беспокоилась до тех пор, пока женщина не заговорила снова:

— Недавно здесь, — заявила она. — Я сразу же могу сказать, кто здесь новичок. Это твоя мама?