ухабах арбе, сжав зубы и молча устремив взгляд в небо, другой стонал и метался, всхлипывал и в полубреду звал мать, третий, вконец измученный невыносимой болью и желтый, как воск, еле слышно просил его прикончить.
— Потерпите, братцы, потерпите… — оборачивался к ним время от времени кучер. — Вот поправитесь, и великий царь наградит вас. Он обещал внести вас в список первых почетных жителей Эсхат — Александрии…
Когда проезжали через селения, к дороге сбегались жители.
— Кого везете?! — спрашивали, стараясь заглянуть в арбы.
— В горах случился обвал, везем пострадавших, — отвечали кучера и охаживали усталых тощих лошадей кнутом.
— Почетных граждан Эсхат — Александрии везем!..
Эсхат — Александрию, в трех днях пути на северо-запад от Мараканды, начали строить месяца два назад на высоком обрывистом берегу Яксарта[90], между городами Газо и Кир — Эсхат. По ту сторону реки простирались бескрайние просторы степняков-кочевников. И возведенный на границе город должен был прикрывать от их набегов Мараканду.
Город строился быстро. Сюда со всей Согдианы согнали лучших мастеров. Тысячи людей из окрестных селений рыли землю, таскали камни, пилили, тесали бревна. По замыслу царя, в этом месте должен был возникнуть не просто город, а такой, который мог бы поразить своей красотой и величием воображение варваров. Пусть увидят, что сын Зевса умеет не только крушить, уничтожать, но и созидать. Часто наведываясь сюда из Мараканды, царь лично руководил строительством. Он сам наметил улицы, расчертил их на бумаге, не забыл отвести место для площадей, где будут построены храм и дворец. Город предполагалось обнести высокой, длиной в двенадцать тысяч метров, стеной с могучими башнями, чертежи которых царь выполнил собственноручно. Мастерам — невольникам было обещано: если они проявят свой талант в полную силу, то будут выкуплены и станут свободными гражданами Эсхат — Александрии. К строительным работам привлекались и бывшие воины, которые из-за увечий не могли теперь участвовать в сражениях, но играючи орудовали рубанком, пилой.
С рассвета и дотемна продолжалась работа.
На берегу бугрились землянки, пестрели шатры.
В лесу, которым были покрыты склоны близлежащих гор, не смолкали звуки топоров, там рубили вековые платаны и сосны, обрабатывали, а затем тащили, впрягая по нескольку лошадей, или волов, или верблюдов.
Строители все, как на подбор, рослые, сильные, неутомимые. Среди них македоняне, греки, согдийцы, персы и бактрийцы. Звучала смешанная речь, понятная каждому. Проводя каналы, возводя мосты, дома, люди забывали, что еще недавно они были врагами.
— Эй, Клеомен!.. — окликнул приятеля фракиец Ферик, пританцовывая по колено в глине, перемешанной с саманом, уминая ее пятками. — Не косо ли ты поставил окно?.. В этом доме тебе самому жить! Женит нас царь на согдийках и будем с тобой по соседству стариться. Наверно, здесь и помрем. Вряд ли доведется увидеть родину…
— Чего каркаешь?.. — метнул на него исподлобья взгляд Клеомен. — Да я лучше век проживу бобылем, чем женюсь на согдийке! — и дернул шеей, которая так и осталась у него кривой, задетая стрелой согдийца.
— Почему это?.. — лицо у Ферика вытянулось, и он перестал приплясывать. — Они очень красивые. И говорят, страстные, как тарантулихи, которые в экстазе самца поедают!..
— Вот и съест тебя одна из таких, — проговорил Клеомен, осматривая только что вставленное окно и наклоняя голову то вправо, то влево. — Вон наш царь на согдийке женился, а что из этого вышло? Все обычаи их перенял, одеваться стал по-ихнему…
Ферик опасливо посмотрел по сторонам и сказал, понизив голос:
— Слыхал я, что жена его со Спитаменом связь имела…
— Ты что болтаешь?! — испуганно замахал на него руками Клеомен. — Вон начальник идет! Услышит — не сносить головы!..
И Ферик давай снова пританцовывать по колено в глине, заведя руки за спину, держась левой рукой за обрубок правой; а Клеомен принялся забивать клин под нижний угол окна.
Подошел прораб — из местных согдийцев, — погрузил руку по локоть в глину, проверяя наощупь. Остался доволен.
— Можно мазать крышу, — сказал.
Александр поручил руководить работами на стройке самым доверенным людям. За каждым из них был закреплен участок: жилой квартал, городская стена или оборонительная башня — за прочность стен, за внешний их вид каждый из доверенных отвечал головой. У каждого под рукой были сотни землекопов, мастера по замешиванию глины и лепке пахсы, не уступающей по твердости камню, водоносы, специалисты по проведению каналов и арыков, по разбивке парков и садов. Они распоряжались по своему усмотрению сотнями лошадей, арб, волов, верблюдов. В городе уже четко обозначились жилые кварталы и пересекающие их прямые улицы. Во дворах звенели пилы, стучали молотки. Художники разрисовывали стены несмываемыми красками, а резчики по дереву украшали резьбой деревянные колонны…
Александр распорядился поставить шатер на высоком холме вблизи Яксарта. Оттуда открывалась панорама стройки. Но он расположился именно здесь не столько для того, чтобы окидывать царственным взглядом растущий прямо на глазах великолепный город, сколько из-за необходимости постоянно видеть противоположный берег. Немало беспокойства доставляла ему та сторона, раскинувшаяся рыжей пустыней до самого горизонта, утопающего в горячем мареве, степные бродяги, именующие себя саками, одно из скифских племен. Одетые в шкуры, вооруженные преимущественно луками и стрелами, расположились они кочевьем вдоль Яксарта и, как видно, полагали, что смогут помешать Александру переправиться через реку, если он такую попытку предпримет. Или не ведают, глупцы, что он и не через такие реки переправлялся уже не раз под градом стрел?..
Глаза у них были зоркие, как обычно у степняков, Александра они узнавали издалека. Стоило ему спуститься к реке, чтобы умыться или просто подышать прохладным воздухом, как те, облаченные в шкуры, высыпали на берег, кричали и улюлюкали, стараясь привлечь к себе его внимание; сняв штаны и держась за пах, вызывающе демонстрировали свой срам, выкрикивали греческие ругательства, нарочно гундося и визжа, показывали зад, хлопая себя по ляжкам. И такое при этом несли, что даже кони македонян, понимай они человеческий язык, покраснели бы со стыда.
Вот и сейчас, едва Александр приблизился к реке, ведя в поводу Буцефала, чтобы напоить его, а затем искупать, да и самому окунуться разок-другой, десятка два саков подошли к берегу с противоположной стороны и, размахивая луками и копьями, затеяли какую-то дикую пляску. В сторонке стояли, вероятно, вожди, отличающиеся степенностью. Их кожаные колпаки были украшены пестрыми перьями диковинных птиц. Один из них, тот, что погорластее, приложил ко рту ладони рупором и заорал:
— Э — эй! Исканда — а–ар!.. Твою мать растак!.. Лучше уходи подобру-поздорову! Все равно разорим твое осиное гнездо!..
Толмач торопливо переводил Александру и вдруг, поперхнувшись, умолк, лицо его пошло пятнами. Сакский вождь продолжал что-то выкрикивать, надрывая горло, а толмач помалкивал. Александр глянул на него и сразу понял, что у того язык не поворачивается произнести то, что выкрикивает обнаглевший скиф. Вскипел он и кликнул десяток лучников — гоплитов, имеющих особенно тугие луки, стрелы, пущенные из них, летят далеко, и приказал им проучить распоясавшихся варваров. Гоплиты выпустили стрелы со специальным оперением. Но ветер дул с того берега, и стрелы, летя через реку, теряли силу, они только легко ранили двоих или троих. И все же скифы отступили чуть подальше от берега, однако после этого и вовсе распоясались.
Один из вождей поднялся на бугор, уселся на куске войлока и принялся что-то с аппетитом уплетать. Затем, обратив взор в сторону Александра, протягивал обглоданные кости: мол, хочешь?.. На, возьми!.. — и швырял их далеко в реку. Наливал что-то из бурдюка в глиняную чашу, скорее всего кумыс, и делал вид, будто собирается чокнуться с Александром… Затем повернулся и продемонстрировал свой голый зад. После чего стал хохотать, валяясь на траве, хлопая себя по животу и задирая ноги…
