настойчивых поисков линии наименьшего сопротивления, пяти лет беспрестанного растрачивания британской мощи... Давайте не будем закрывать на это глаза». И далее он обрушивался на Чемберлена: «Правительству пришлось выбирать между войной и позором. Они выбрали позор, но войну они тоже получат». Черчилль был прав, но палата 366 голосами против 144 поддержала политику правительства. Невилл стал «человеком года», пишет член парламента Ченнон. А Черчилль, Дафф Купер оказались только «этой небольшой кучкой 'Шикарных Мальчиков'... которые попытались тягаться с Премьер- Министром...».106
Ситуация во Франции была похожая: в обществе чувствовалось огромное облегчение по поводу того, что войны удалось избежать. Даладье вернулся в аэропорт Ле Бурже в угрюмом и пристыженном настроении, думая, что поджидающая толпа забросает его тухлыми яйцами. Вместо этого они ликовали. Кто-то слышал как Даладье пробормотал: «Что за ослы!» Правые клялись отомстить Манделю и Рейно за то, что те привели Францию на край войны. Если бы случилась война, говорилось в одной из эпиграмм, «то первые наши пули были бы для Манделя, Блюма и Рейно». Блюм был вставлен в куплет скорее всего для красоты слога: он был премьером во времена Народного фронта и евреем. 4 октября палата депутатов 535 голосами против 75 одобрила Мюнхен. Вот список чести и бесчестия: «против» проголосовали Анри де Керильи от правых, социалист Жан Буи и 73 депутата-коммуниста. Даже Блюм ликовал по поводу того, что мир спасен. Коммунистов кляли как поджигателей войны и приспешников Москвы. «Французы, нет места для отчаяния, — вещала правая пресса, — поражение потерпели только московские вояки. Коммунизм — это война, а война означает коммунизм».107 Так что, можем ли мы, еще раз выслушав всю эту историю, сказать: «да здравствует умиротворение»?
Майский подытожил ситуацию: «Лига Наций и коллективная безопасность мертвы. В международных отношениях наступает эпоха жесточайшего разгула грубой силы и политики бронированного кулака».108 В Париже Литвинов, на пути домой из Женевы, встретился с Бонне, который попытался оправдать Мюнхен необходимостью выиграть время для перевооружения. Я сомневаюсь, отвечал Литвинов, что передышка для перевооружения компенсирует потерю полуторамиллионной чешской армии и ее стратегическое положение в центре Европы.109 Этот литвиновский комментарий — импровизированный ответ Виемену — был только прелюдией к жесткому анализу ситуации советским руководством, который не замедлил последовать. В словах, напомнивших черчиллевские, «Известия» отмечали, что англо-французская капитуляция как будто бы устранявшая опасность войны, по существу делала ее неизбежной. Только теперь Франции и Британии придется вести эту войну в гораздо более тяжелых условиях. Полуофициальный «Journal de Moscou», выходивший на французском языке, выразился еще резче: «Кто поверит после мюнхенской капитуляции хоть единому слову Франции, кто согласится остаться у нее в союзниках?» Франция обрекала себя на изоляцию. Но, как сообщал Кулондр в Париж, Советский Союз сам опасался изоляции и такая ситуация была опасна для Франции.110
С «нейтрализацией» Чехословакии, отмечал Кулондр, нацистской Германии открывался путь на юго- восток. Кто имел желание или был в состоянии остановить Германию теперь? Не обратит ли Гитлер свои взоры на Украину? Эти вопросы с неизбежностью вставали перед советским руководством. Оно было убеждено, что Франция и Британия намеренно не препятствовали немецкой экспансии в Центральной и Восточной Европе. И рассматривало совместную декларацию о мирных намерениях, подписанную Чемберленом и Гитлером 30 сентября — именно ту, которой Чемберлен размахивал перед толпой в Лондоне — как предложение Британией своих добрых услуг в деле удовлетворения германских амбиций на Востоке, при условии, что она оставит в покое Западную Европу. Эта «преступная сделка», именно так рассматривали вопрос в Москве, делала мюнхенское соглашение острием меча, направленным на Советский Союз.
Кулондр взвешивал возможный исход. Москва потеряла все доверие к коллективной безопасности, но, по крайней мере, пока не отвергала ее открыто. Единственной альтернативой оставалось советско- германское сближение за счет Польши. Такая политика была, конечно, pis-aller, самым крайним средством, но она могла отвратить взоры Гитлера от Советского Союза, во всяком случае на некоторое время. «У меня есть все основания полагать, — говорил Кулондр, — что эта идея уже сидит в головах советского руководства. Некоторым из моих коллег мсье Потемкин недавно повторил то же, что сказал мне: 'Польша готовит свой четвертый раздел'». Как бы повторяя советскую точку зрения, Кулондр приходил к выводу, что французский престиж и моральный облик здорово подпорчены мюнхенским кризисом. Если Франция потерпит еще одно такое же поражение, то она окажется в «смертельной опасности».111
Из Парижа Суриц прислал свое резюме о размахе катастрофы, которую начинала осознавать Франция. Это было подобно «второму Седану» — сокрушительному поражению французов во франко-прусской войне 1870 года. Германия без единого выстрела приобрела больше чем три миллиона населения, получила двадцать тысяч квадратных километров территории вместе с заводами и шахтами, расположенными на ней. А Франция лишила себя одного из самых надежных союзников в Центральной Европе, полутора миллионов чешских солдат... — продолжал перечислять посол. — Крайне левые заявляли, что Францию предала финансовая олигархия, сговорившись с такими министрами, как Бонне. Но истинные объяснения были не так просты. Чехословакия не получила во Франции массовой поддержки, не говоря уже о том, что вызывала у французов неуютное чувство необходимости платить по векселям; не было понимания, что судьба Чехословакии повлияет на жизненно важные интересы Франции. Напротив, «на протяжении ряда дней мы все были свидетелями позорнейших сцен, когда под вой обезумевшей толпы трусость возводилась в добродетель и капитулянты прославлялись как национальные герои». Среди наиболее пассивных слоев французского населения чувствовалось облегчение, что «миновала чаша сия», что «спал наконец кошмар войны». «Организаторы капитуляции» умело эксплуатировали глубоко укоренившийся в людях страх войны и нежелание воевать. Это был «их сильнейший козырь» против тех, кто надеялся занять более жесткую позицию по отношению к Гитлеру.
Суриц выражал готовность оставить будущим историкам оценку всей разноголосицы позиций участников трагедии, но все же постоянно возвращался к темам своих более ранних докладов в Москву. Среди «мюнхенцев» были и те, кто рассматривал войну с Германией сквозь «идеологическую» призму. Они боялись, что поражение Германии, если союзником Франции будет Советский Союз, может привести к триумфу большевизма. И готовы были не останавливаться перед любыми жертвами и уступками, лишь бы предотвратить такой исход.
«Все лицемерные и лживые сведения о слабости и неподготовленности СССР, вся эта антисоветская кампания лжи и клеветы, которая в эти дни так обильно и методически облепила страницы продажной печати, предназначены были не только для оправдания капитуляции, но прикрывали и подлинный страх правых перед возможным успехом советского оружия в войне».
Франция должна была избавиться от столь нежелательного и обременительного союзника. И французские правые, по словам Сурица, на самом деле надеялись спровоцировать Советский Союз на денонсацию договора о взаимопомощи. Посол заявлял прямо, что правительство Даладье целиком не разделяет программу правых, но пожалуй, только из осторожности. Большинство членов кабинета «пошло на капитуляцию, поддавшись больше всего чувству страха и неуверенности в своей силе, боязни, словом, поражения...». Суриц заключал свой доклад замечанием, что за исключением Манделя ни один из нынешних лидеров Франции не способен отважиться вести современную войну. «Ни у кого не было ни воли, ни энергии, ни хватки, ни размаха людей типа Клемансо и даже [Раймонда] Пуанкаре». Мюнхен породил совершенно новую ситуацию, писал Суриц, и никто в тот момент не смог бы предсказать будущее направление французской политики.112
Советские дипломаты, естественно, негодовали по поводу заявлений французов и британцев, а также инсинуаций о том, что Советский Союз был неспособен, да и вообще едва ли собирался защищать Чехословакию. Франция и Англия сами находились не в той позиции чтобы критиковать, но если уж они делали это, то и Советский Союз оставлял за собой право считать эту критику проявлением неприкрытой наглости и лицемерия. Поэтому, когда в начале октября Эдвард лорд Уинтертон, министр британского кабинета, выступил с подобным заявлением, Майский немедленно направил протест Галифаксу.113 Посол разозлился бы еще больше, если бы знал, что в самый разгар мюнхенского кризиса Форин офис направил на Кэ д`Орсе доклад из своего посольства в Москве, в котором содержалась откровенная ложь о состоянии советских вооруженных сил в результате чисток. Французское
