— А если не разобьет?
— Тогда сами порвете гранатами, прикладами, шинели набросаете.
— А ты немцев видал?
— Конечно. Я живыми их брал, в разведке служил.
Коротышка быстро взглянул на лысого, золотозубого «отца семейства», тот сделал глазом какой-то едва уловимый знак.
— Идем в наш куток! Про немцев расскажешь… — позвал коротышка.
Вопреки ожиданиям, Ромашкина приняли вполне дружелюбно, только посмеивались над его неопытностью в делах житейских и незнанием уголовных правил.
К вечеру Василий был в их компании своим. Познакомился со всеми. Коротышку звали Николой. Он много раз судился, имел несколько фамилий, последняя была Фомич, при аресте брякнул первое, что пришло на ум. Фомичом воры называли ломик, которым срывают замки, взламывают двери. Кроме разных фамилий у Николы была постоянная кличка Мясник. Его побаивались даже уголовники, потому что Никола без долгих рассуждений пускал в ход нож и на его совести была не одна жизнь даже своего брата вора. Кличку ему дали за то, что Никола ходил грабить квартиры, спрятав топор под полой пиджака, и бил по голове того, кто отворял ему двери, глушил обухом. Последний раз суд вынес Мяснику высшую меру, но его все же помиловали. Отсидев пять лет, он решил воспользоваться тягой людей на фронт, чтобы выйти на волю.
Солдат, похожий на студента, оказался карманником высокой квалификации: он мог в трамвае снять часы с руки, а однажды увел у кого-то с глаз очки в золотой оправе. Звали его Вовка-Штымп — за то, что любил форсисто одеваться. Вовка не был безразличен к своим фамилиям, как Мясник, — он выбирал звучные и оригинальные, судился как Валетов, Солнцев, Трефовый. Очередная его фамилия была Голубой. Под одобрительный смех воров Штымп рассказал, как однажды, чтоб насолить следователю и сбить его с толку, выбрал такую фамилию, которую никто не мог записать.
— Вот пиши, — предложил он Ромашкину.
Ромашкин достал карандаш и блокнот из планшетки. Штымп произнес фамилию — два первых слога в ней были похожи на звуки, которыми останавливают лошадь:
— Тпрутпрункевич!
Василий под общий смех не мог написать такую фамилию.
— Вот и следователь так же. Ох, и помучился он со мной, когда протоколы допроса писал!
— А Голубым ты почему сделался? — спросил Ромашкин.
— Где-то слыхал или читал — кого-то называли «голубой воришка». Понравилось мне это выражение. Ну, однажды засыпался — сумочку у одной тетки раскурочил, а она застукала меня и давай кудахтать: воришка да воришка! Стали составлять протокол: фамилия? Я и сказал: голубой воришка. «Воришку» отбросили, а «голубой» остался.
Заводилой в этой компании оказался лысый «отец семейства». Он держался в стороне, но его слово или жест был решающим. У него была кличка; Вовка сообщил ее Ромашкину шепотом:
— Червонный — у него зубы из червонного золота. Да смотри не назови его так — не любит.
Штрафники звали Червонного Петром Ивановичем, а командир штрафной роты по фамилии — Адивлин.
Петр Иванович неожиданно для Ромашкина отнесся к нему покровительственно, тоже расспрашивал о боях, о немцах, о том, как Ромашкин ходил в тыл.
— В общем, будешь жить с нами, Школьник, — добродушно улыбаясь, сказал Петр Иванович, — с нами не пропадешь!
Дружки Червонного достали из своих мешков такую еду, какой Ромашкин давно не видел: жареные утки, домашние пироги, копченую рыбу. Была у них и водка.
Заметив удивленный взгляд Ромашкина, Штымп пояснил:
— Наши все могут достать.
Поужинали, выпили, сели играть в карты. Ромашкин умел только в «очко», да и не на что было играть, деньги он отсылал матери. Штрафники играли в «стос» и в «буру». Они артистически тасовали карты, пускали их вразрез. Ловко, будто на гребенке, трещали колодой, проводя пальцами по картам снизу вверх. Играли азартно, Штымп кусал руки, если проигрывал. Опасаясь офицеров, деньги не показывали. Изредка, когда уже было трудно запоминать, кто кому и сколько должен, звучало одно слово: «Расчет!» И все быстро перебрасывались хрустящими бумажками, небрежно совали их в карманы.
Ночью роту подняли командиры:
— Выходи строиться!
— С вещами или просто так? — спросил из темноты Вовка.
— В полном боевом! Пойдем на передовую.
Агитатор сказал перед строем:
— Товарищи, настал час, когда вы сможете доказать свою преданность Родине, искупить грехи, очистить свою совесть и стать полноправными советскими гражданами. Страна вам поверила, дала оружие. Теперь дело за вами. Мы надеемся, вы оправдаете доверие. За проявленное мужество и геройство каждый может быть освобожден из штрафной роты досрочно. Бейте врагов беспощадно — это будет лучшим доказательством вашей преданности! — Он помолчал, спросил: — Вопросы есть?
— Все понятно.
Через открытое окно было слышно, как командир роты доложил по телефону:
— Товарищ двадцатый, «Шурочка» вышла в три ноль-ноль, как было приказано.
Шли часа два. Сначала лесом, потом полем, за которым уже были видны вспышки ракет. Скоро стали долетать яркие трассирующие пули.
— Куда же они, гады, стреляют! — возмущался Вовка-Штымп. — Так до начала наступления живого человека убить можно.
Ромашкин вспомнил: вот так же на подходе к первой траншее под Москвой его ударила красная трассирующая пуля, впилась огненной осой. И сейчас при одном воспоминании заныло в груди, и на спине под лопаткой, где вылетела пуля.
Ветер стал обдавать тошнотворным сладковатым запахом.
— Это чем воняет? — спросил Вовка.
— Трупы, — ответил Ромашкин.
— Разве их не убирают?
— В нейтральной зоне не всегда можно убрать. Когда вышли в первую траншею, командир взвода лейтенант Сиваков пояснил:
— Один день будете в этой траншее, чтобы оглядеться, изучить местность. В наступление пойдем завтра. Нам приказано овладеть высотой, которая перед нами, уничтожить там фашистов и в дальнейшем взять деревню Коробкино — ее не видно, она в глубине обороны немцев, за этой высоткой. Можно отдыхать, спать в блиндаже и в траншее. Дежурить будете парами по два часа. — Взводный объявил, кто с кем и в какое время будет дежурить. — Задача наблюдателей: своевременно обнаружить и подать сигнал тревоги в случае контратаки противника.
Лейтенант Сиваков, видно, опытный фронтовик, у него суровое, загорелое лицо, орден Красной Звезды и медаль «За отвагу» на груди. Молчаливый — разговаривал только командами. Ромашкин знал — в штрафные роты подбирали волевых, опытных офицеров, они пользовались правами и получали оклады на одну ступень выше штатной должности: взводный — как командир роты, ротный — как комбат. Ромашкину хотелось поговорить с лейтенантом, рассказать, что он такой же фронтовик, но мрачный вид Сивакова не располагал к доверительной беседе, да и ни к чему она — все здесь временное: взвод, рота, бойцы, командиры, даже сама жизнь. Ромашкину доводилось видеть, в какое пекло бросали штрафников: через несколько часов от роты оставалось немного. Собственно, шли штрафники в атаку наравне со всеми, только на самом тяжелом участке, обычно они атаковали решительно, до последней возможности, ведь каждому надо искупить вину кровью, пока не ранит, надо идти вперед.
Когда рассвело, стало видно поле, на котором лежали убитые фашисты, высота, окаймленная траншеей, кустарник в лощине.
— Сколько часов валяется, — с сожалением сказал Штымп.
